Трехо заказал еще один джин, и я — тоже, потому что ночь была холодной и потому что всякий раз, когда я представлял себе шахту лифта с трупом, лежавшим на крыше, меня пробирал озноб. Трехо поискал в карманах и достал фотокопию какого-то документа.
— Судья хочет закрыть дело под предлогом, что это самоубийство. Но в этом письме, кажется, есть указание на виновного. Вы узнаете почерк?
— Да, это почерк Гранадос.
— Завтра я получу заключение эксперта. В подобных случаях предсмертная записка становится решающим документом.
Я прочел, что там было написано. Трехо, кажется, удивился моей горькой усмешке.
— Это не предсмертная записка. Это стихотворение. Вы когда-нибудь слышали о декадансе?
Последнее стихотворение Сельвы Гранадос не особенно отличалось от всех других опусов, с которыми я уже ознакомился, прочитав томик «Утонувшей в клепсидре»:
Лифт не придет, чтобы забрать меня из темноты в этом здании; Ни лифта, ни молодого лифтера В ливрее, который читает журнал. Он не обратится ко мне со словами: «Я поднимусь под самые облака, я хочу потерять сознание». Лифт, который может забрать меня Прочь из этого мира, сломался и упал в глубину. Даже если он вдруг и поднимется, желая взлететь в облака, он неотвратимо вернется в подвал.Я объяснил Трехо, что эта «предсмертная записка» была всего лишь последним образчиком поэтического авангардизма — жанра, который давно уже неинтересен, поскольку Гранадос была, пожалуй, его единственным представителем. Я процитировал еще несколько стихотворений Гранадос.
Трехо заметил:
— Было бы слишком неправдоподобно, если бы у Гранадос в момент совершения преступления совершенно случайно оказалось с собой именно это стихотворение. Таких совпадений просто не бывает. Убийца должен был выбрать это стихотворение специально.
— Гранадос всегда носила с собой свои стихи. Она говорила, что вдохновение может прийти внезапно и что она часто вносила поправки в готовые стихотворения.
Трехо на пару секунд задумался, разглядывая свою пустую рюмку. Он сделал знак официанту, чтобы тот принес еще две. Свой джин он выпил в полном молчании. У стойки бара какой-то мужчина громко перечислял имена, может быть, составлял воображаемую футбольную команду или воскрешал в памяти другую, уже отыгравшую свои матчи. Без каких-либо комментариев он перечислял имена, и ничего больше. У меня уже слипались глаза.
— В последние дни в здании было пусто, — сказал Трехо шепотом. Была у него такая привычка: все свои предположения он высказывал только шепотом. — Убийца, пожалуй, назначил профессору встречу, уж не знаю, чем он ее завлек, но она пришла, и у нее с собой что-то было, и он отобрал у нее это «что-то» и столкнул ее в шахту лифта. Зная об эстетических вкусах своей жертвы, он выбрал среди ее стихотворений такое, которое могло бы сойти за предсмертную записку, а остальные, допустим, уничтожил. В ближайшие дни мы проверим двух подозреваемых: Конде и Новарио. Если бы вам предложили заключить пари, на кого бы вы поставили?
Я сказал, что на Конде. Если человек дружил с моей матерью, от него следует ожидать худшего.
Мы немного прошлись по улице, чтобы прийти в себя от ударной дозы джина. Как-то само собой получилось, что мы вернулись к дому, где покоилось тело Гранадос.
— Надо было другую дорогу выбрать, — сказал я. В это мгновение какой-то мужчина в черном подошел к двери подъезда с венком в руке. Кажется, он не собирался входить, а хотел просто оставить венок на крыльце. Я решил ускорить шаги и забыть обо всех печалях этой воскресной ночи.
Трехо что-то мне говорил, но вдруг оборвал себя и бросился к мужчине в черном. Тот испугался и уронил венок на землю. Я не понял порыва Трехо, пока не прочел на фиолетовой ленте слова, написанные позолоченными буквами: «Ваш друг Омеро Брокка».
СПУСК
Итак, во вторник я снова увиделся с нашим университетским детективом. Он пришел в восемь вечера, когда все студенты уже разошлись. Кажется, он наконец излечился от своей простуды; он сообщил мне, что уже два дня у него не было никаких симптомов, и это его беспокоит, поскольку он вечно ходит простуженный, и считает эту простуду признаком хорошего здоровья. Нам надо было дождаться, чтобы здание полностью опустело, и все это время, пока мы ждали, мы, словно два пенсионера, проговорили о болезнях.
— А если мы вдруг напоремся на ночного сторожа?
— Не беспокойтесь. Если мы на него напоремся, я покажу ему бумаги с моими полномочиями.
Когда в коридорах и в аудиториях воцарилась тишина, мы вышли с кафедры. Я оделся в поношенный комбинезон, которым пользовался мой отец, когда налаживал какое-нибудь оборудование на своем фарфоровом заводе. Я также надел старые теннисные туфли и матерчатые перчатки. Мы прошли по темному коридору и спустились на первый этаж. Трехо просунул руку в металлическую решетку, отодвинул щеколду и открыл дверь. Я не без трепета заглянул в темный колодец. Хотя до крыши лифта оставалось чуть более двух метров, шахта показалась мне бездной. Трехо протянул мне руку, помогая спуститься.