Он развернулся и ушел в глубь квартиры, оставив дверь приоткрытой. Я заглянул вовнутрь. Мне удалось разглядеть соломенный стул. На его спинке висел старый серый мешок с металлической пластинкой, на которой имелась надпись: «Ночной сторож». На стуле лежала каска со встроенной лампой, какими обычно пользуются шахтеры.
Когда я вернулся на кафедру, потолок уже обсыпался. Вода капала прямо на стол, заваленный штукатуркой, на книжные полки, на книги, на картотеку. Весь этаж был затоплен. Я уселся на стул и просидел так, наверное, с минуту, созерцая стихийное бедствие и не зная, что предпринять.
СКЛЕП
В течение нескольких следующих дней я даже и не притрагивался к своей работе об Энчо Такчи — занимался реставрацией книг с верхних полок. Почти все они были покрыты пятнами краски и штукатурки. Я просушил мокрые книги и отделил наиболее пострадавшие. Купил клей и картон, принес из дома матерчатые салфетки и попытался переплести книжки заново. Получалось не очень красиво, но книги хотя бы не распадались.
На следующий день после падения потолка водопроводчик все же пришел, чтобы отремонтировать прорванную трубу. Он пообещал заштукатурить потолок, но больше не появился. Я был вынужден сам выносить весь мусор, который оставил водопроводчик, так как уборщицы у нас не было. Я как раз занимался уборкой, когда приехал доктор Конде.
Я узнал его сразу, потому что мать показывала мне фотографию, где они вместе снялись у здания министерства. Конде был высоким седым стариком, носил массивные очки, и прожитые годы никак не сказались на его фигуре, которая оставалась по-юношески стройной. Мать мне рассказывала, что Конде окончил консерваторию и с юных лет играл в оркестре театра Колумба. Однако он принял участие в знаменитом «восстании скрипачей» против главного дирижера оркестра Казимира Проппа, которое закончилось массовым увольнением «бунтовщиков», так что в течение полугода театр Колумба держал своеобразный рекорд: был единственным в мире оперным театром без скрипок в оркестре. И хотя Эмилиано Конде всегда божился, что не имел ничего общего с этим бунтом, он уже больше не смог вернуться в классическую музыку. Его товарищи как-то устроились кто куда: кто-то преподавал музыку, кто-то стал исполнителем танго, — он же занялся литературной критикой и стал самым молодым членом Академии гуманитарных наук.
— Всякий раз, когда я появляюсь, происходит какое-нибудь несчастье. В последний раз — крыса, сегодня — обвал.
Он протянул мне руку.
— Давайте пока прекращайте уборку, потом подметете. Пойдемте ко мне в кабинет, нам надо поговорить. Как дела у вашей мамы?
Я сказал, что хорошо. На самом деле несколько дней назад я объявил ей, что переезжаю в центр, и с этого дня у матери начались ужасные ночные кошмары, от которых она просыпалась с криком.
Иногда во сне она пела гимн или исключала из колледжа каких-то учащихся-призраков, или поминала недобрым словом некоторых из моих несостоявшихся невест.
— Скажите ей, что на днях я обязательно загляну в гости. Мы с вашей мамой вместе работали в министерстве образования, и у меня сохранились очень теплые воспоминания. В одном из семестров мы вместе создали сеть информаторов, чтобы контролировать все школы столицы. Но нашу работу не оценили. Столько труда — в мусорный ящик…
Конде открыл дверь Склепа. В кабинет ворвался порыв ледяного ветра: окно оставалось открытым в течение нескольких месяцев. Чтобы войти, нужно было спуститься по мраморным ступенькам. Сумрачный вечерний свет позволил мне рассмотреть узкую комнату с потрескавшимися стенами, на которых висели дипломы и фотографии. В центре — письменный стол темного дерева, на столе — какие-то маленькие коробочки, кожаная папка для бумаг и стакан для карандашей, сделанный из артиллерийского снаряда. Я пошел за стулом, чтобы сесть напротив Конде.
— Вам нравится ваша работа здесь на кафедре? Как обстоят дела с вашей диссертацией?
Он так и сыпал вопросами, не оставляя мне времени для ответов.
— Собираю материалы. Пока изучаю архивы психиатрической больницы, истории болезней, медицинские журналы.
— Какой ужас. А тема у вас какая?
Я рассказал ему об Энчо Такчи. Он посмотрел на меня с явным неодобрением.
— Пожалуйста, не беритесь за второстепенные темы. Хотя да, уже поздно менять курс. Вы должны были выбрать одну из наших основополагающих тем, классику.
— Об этом уже столько написано. Что я бы мог добавить?
— Интерпретации неисчерпаемы… Всегда можно сказать что-то новое о великих книгах. Хотя, если по правде, я тоже выбрал «личную» тему, классику завтрашнего дня. Есть один писатель, который «мой», только мой, если вы понимаете, что я имею в виду. Вы знакомы с творчеством Омеро Брокки?
— Ваша приятельница мне о нем рассказала.
— Какая приятельница?
— Профессор Гранадос.
— Эта малахольная мне не приятельница. Она хочет отнять у меня Брокку, вырвать из рук, образно выражаясь. Когда я занялся Броккой, у меня сразу же появилось столько недоброжелателей. Они мне завидуют: что я прочел его книги до того, как они потерялись. Из его наследства сохранился только один рассказ, и никто даже не знает, какой была его окончательная редакция.
— А остальное?
— Исчезло. Утрачено. Это — большое несчастье. Хотя я запомнил каждую строчку, каждый абзац, которые сумел прочитать. Привилегия быть единственным читателем великого мастера — это одновременно и наказание.
Мне доводилось слышать о рукописях, уничтоженных самими авторами либо сгоревших в кострах мракобесов, но я ни разу не слышал, чтобы книга, однажды опубликованная, исчезла совсем, до единого экземпляра.
— У Брокки вышло пять книг, все — за счет автора. Я встречался с десятками книготорговцев, и только один из них утверждал, что держал в руках книгу Брокки. То ли он ее продал кому-то, то ли она затерялась на складе, он так и не вспомнил. Я искал во всех старых типографиях, где печатались книги писателей того времени, но в их архивах имени Брокки не было. Две его повести были у нас на кафедре: «Крик» и «Капкан». Едва я их прочел, как их тут же украли. Это случилось давно, много лет назад. И с тех пор ни одна из книг Брокки больше не появилась. Нигде.
— И у него не осталось родственников, которые сохранили бы оригиналы?
— Никаких родственников, никого. Следы Брокки полностью затерялись, как если бы его вообще никогда не существовало. Если кто-нибудь пожелает узнать о его работах, за исключением того единственного рассказа, у него просто не будет другого выхода, кроме как обратиться ко мне. У меня вышли две книги о Брокке: «Гений и личность О.Б.» и «Произведения Брокки: заключительное толкование». Если вам интересно, можете почитать. Они здесь. Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение.
Я предложил ему растворимый кофе. Через пару минут я вернулся с двумя чашками «Нескафе» и сахарницей. Кипяток был немного мутный из-за ржавчины в водопроводном кране, и вода слегка отдавала ржавчиной. Но я уже как-то привык к этому запаху.
— Превосходный кофе. — Он выпил чашку одним глотком. — Ладно, пора открыть карты. Я ведь пришел не только познакомиться с вами лично и, может быть, дать советы по вашей диссертации. Я хочу, чтобы вы работали вместе со мной над изданием единственного рассказа Брокки, который еще сохранился. Он называется «Замены». У нас есть на это два месяца, и работать вы будете, разумеется, не бесплатно. Я предлагаю вам сумму, которая вас точно не разочарует, особенно если учесть, что подобные академические работы обычно — о горе нам! — оплачиваются чисто символически. Деньги выплатит фонд «Без препятствий».