Сартр в книге "Воображаемое" отмечает, что представление о будущем может быть как образом чистой, не имеющей отношение к реальности фантазии, так и аспектом настоящего, и зависит это от того, в какой степени образ будущего влияет на наше актуальное поведение. Вообще, по мнению Сартра, воображение - это всегда воображение чего-то нереального, но если мы действительно пытаемся успеть к поезду в 19:30, то наше представление о том, что поезд придет в это время, переходит их сферы воображения в реальность, в настоящее. Всякий прогноз создает картину будущего как воображаемую, но эти картины пытаются достучаться до людей и начать влиять на их действия - таким образом, нарисованные прогнозами образы обретают свое воплощение и переходят из призрачного океана фантазии на твердую почву поведения. Эти стучащиеся в человеческое сознание образы будущего напоминают призраков из американских триллеров, которые мечтают вселиться в тела живых людей.
В анализе Сартра случай, когда воображаемое будущее переходит в настоящее, рассматривается как сущностно не связанный с природой воображения. Это вполне объяснимо: Сартр имеет дело с психическими способностями современного человека, обладающего развитым воображением, легко используемым в неявно прагматических целях. Но в течение антропогенеза требовалось время, чтобы воображение стало развитым и чтобы между фантазией и практикой возникло большое число опосредований. Невозможно предположить, чтобы образ, не связанный ни с чем важным для выживания, был бы эволюционно более ранним, чем образ, ориентированный на ожидаемое и практически значимое событие (вроде приходящего поезда или убитого оленя). Итак, изначально образ будущего стоит понимать как регулятор человеческого поведения. По меткому выражению психолога М. И. Еникеева, "посредством воображения будущее детерминирует поведение человека"47). Эта формула-схема привязки воображения к практике. Для того, чтобы фантазия вырвалась из объятий практической деятельности, должна быть преодолена именно эта схема. И преодолеть ее в силах, прежде всего, не тот человек, чье поведение регулируется образами будущего, а посторонние люди, для которых эти образы презентуются как не связанные с их поведением.
Изображение будущего есть базовый образец для любой иной фантазии. Если мы овладели искусством презентации наших предвосхищений, то после мы по аналогии можем изображать и иные вещи, которые не существуют также, как не существует будущее. Использование воображения для объяснения мира могло начаться лишь позднее, после того, как способность к чистой, продуктивной фантазии уже сформировалась.
В то же время стоит отметить, что изображение прогноза, изображение намерения - лишь частный случай изображения внутреннего, субъективного мира. И такого рода "экспрессионистскую" семиотическую деятельность также можно считать источником фантастического, поскольку, как уже говорилось, мир субъективного во многом чужд видимой, объективной природе, а доступное восприятию посторонних знаковое изображение существует в образах и понятиях видимой природы. Самое же главное, - что у разных людей существуют разные точки зрения, разные "ракурсы" в отношениях с бытием, и поэтому чужой субъективный взгляд - также как в случае с охотником У - может выглядеть как неверный и отклоняющийся от реальности. Таким образом, понятие фантастического может родиться не из преднамеренного фантазирования, а просто из оценок реалистичности чужих взглядов. Собственно, именно так возникает фантастическое в истории культуры - когда люди перестают верить в образы древней мифологии и начинают считать их фантастическими. Ирина Бескова в книге "Эволюция и сознание" выдвигает малодоказуемую гипотезу, что фантастические образы древней мифологии - это вполне реалистические творения, но созданные людьми, обладавшими иными, более обширными, паранормальными способностями к восприятию. Однако бывают случаи, когда фантастическое возникает из оценок не потомков, а современников. Достоевский в одном из своих писем говорил, что у него особый взгляд на действительность и то, что другие считают фантастическим, он сам полагает самой сутью реальности.
Описанная Булычевым презентация намерений, равно как и любая другая презентация субъективных состояний - лишь частный случай еще более общей ситуации, когда реципиент оказывается неспособным понять намерения создателя символической (знаковой) формы. Эта ситуация кажется тем более закономерной, если для передачи мысли еще не существует никакого обобщенного конвенциального языка, и символические формы находятся в самом начале своего развития. Инна Фарман выдвигает гипотезу, что фантастические образы возникли из попытки изобразить результаты неких мыслительных операций. "Фантастический образ, - пишет Фарман, - дает возможность соединить в воображении то, что невозможно соединить в реальности. Такие сращения ходят корнями в глубокую древность, и не случайно ученые предполагают, что раньше образа было сравнение, и история образа начинается с готовых произведений, в которых остаются следы этого процесса"48). Бог с птичьей головой исходно, быть может, был символическим выражением операции по сопоставлению человека с птицей. Независимо от того, в какой степени эта гипотеза верна в отношении конкретных мифологических образов, в частности птицеголовых богов, она безусловно может быть применима к каким-то случаям. Еще до сознательного искажения реальности, до сознательного создания фантастических образов чувство фантастического может возникнуть просто из-за того, что при восприятии символов намерения их создателя не поддаются полной реконструкции. Фантастическое возникает из асимметрии процессов создания и интерпретации символических форм.
Создатель символа может руководствоваться мотивами, которые в самом символе не вычитываются или вычитываются не полностью. Интерпретатор может легко поддаться смысловым ассоциациям, порожденным внешним видом символики, т. е. не увидеть вложенного создателем символов послания за их внешностью. Но поскольку "читатель" все-таки как-то интерпретирует символику, то у последней возникает "поверхностный", "буквальный" смысл, который вполне может быть фантастическим. Выше мы говорили, что басни являются фантастическими хотя бы потому, что они обладают буквальным смыслом, наряду с иносказательным. Но любая символическая форма обладает таким раздвоенным смыслом - ввиду различия между тем, что хотел сообщить автор символики, и что смогли понять его реципиенты. Проще говоря, фантастика возникает из ошибок интерпретации. Буквальный смысл символики вполне может не соответствовать реальности - тем более, что он уже не соответствует тому исходному смыслу, который в символическую форму вложил ее создатель. Сегодня мы интерпретируем древнюю мифологию как фантастическую, поскольку мы не знаем истинных намерений ее создателей. Но возможно, что точно такая же ситуация возникала и на заре человеческой культуры между современниками. Когда некий охотник О изобразил уже не просто оленя, а полуоленя, получеловека, он быть может, вкладывал в это изображение некий смысл, который сегодня мы могли бы понять как связь идей, сопоставление, сравнение, - но для окружающих это был просто невиданный монстр. Деформирующая реальность фантастики, таким образом, возникла сама собой, вопреки намерениям авторов фантастических образов.
По сути дела, именно на том самом процессе асимметрии строятся все традиционные в литературоведческой литературе гипотезы возникновения фантастического - из "разложившейся", "профанированной" мифологии. Речь идет о том, что сознание и мировоззрение людей по мере хода истории неуклонно менялись и начинали не совпадать с мировоззрением создателей мифологии. Сама мифология при этом могла оставаться неизменной, будучи воплощенной в знаковых формах, она могла, наоборот, меняться в результате стихийного коллективного переформирования, но в любом случае динамика самой мифологии оказывалась несовпадающей с динамикой ее интерпретации. Рано или поздно, мифологию начинали воспринимать как неадекватную, т. е. как фантастическую информацию.
Мы говорили, что для возникновения фантастики нужно было совершить Великое Открытие - понять, что изображение реальности можно намеренно искажать. Однако, возможно, этому открытию предшествует простое обнаружение того, что изображения реальности часто оказываются неправильными (хотя иногда неправильной является лишь интерпретация изображения). Это обнаруживается при оценке изображения реальности, сделанного с иной, не моей точки зрения. В наиболее ярком виде эта ситуация выступает, когда начинаешь иметь дело с изображением чужого намерения, ориентированного на будущее: во-первых, прогноз является все-таки результатом работы творческого воображения, а во-вторых, прогноз не просто искажает реальность, а подобно сказке, говорит о вообще не существующих ситуациях.