Здесь надо подчеркнуть одно крайне важно обстоятельство. Фантастическое побеждает реальность именно в силу того, что оно является не подлинной альтернативной реальностьи, а обманом, который никого не обманывает. Виртуальная симуляция пытается предъявить сознанию отдельные признаки своего сходства с подлинной реальностью, по "чувство подлинности" эти признаки удовлетворить не может. Чувство подлинности базируется не на отдельных симптомах подлинности, а на неких решающих идентификаторах онтологического статуса. В случае с коллекционными картинами роль такого идентификатора играет заключение авторитетной экспертизы. Что играет роль идентификатора в отношении мира в целом, требует отдельного и очень сложного исследования. Возможно, когда симуляция достигнет описанных Лемом пределов совершенства, общество начнет строить специальные институты контрсимуляции, позволяющие ориентироваться в том, где "настоящие", а где имитируемые социальные процессы. Но фантастика не претендует на подлинность, и именно поэтому она не только не отрицается "чувством подлинности", но и приобретает в человеческом кругозоре вполне легитимный статус. Человек с радостью узнает, что кроме навязанной ему реальности есть еще и иные варианты бытия, и их можно беспрепятственно мыслить, хотя и не настаивая на равенстве онтологических статусов. Конечно, можно утверждать, что научная фантастика обитает в сфере гипотез, которые могут реализоваться, но даже если это и так, при восприятии фантастики становятся особенно наглядными те свойства понятия "возможное", о которых очень метко писал Михаил Эпштейн: "Возможное есть особый модус "можествования", который выводит нас за пределы реальности, но вовсе не обязательно принадлежит какой-то другой реальности. Особенность возможного - именно его несводимость к реальному, будь это реальность нашего мира или других миров" 92). Быть может, фантастика говорит нам о возможном, но это такое возможное, которое "действенно именно в своем радикальном отличие от действительного, и в этом смысле равнозначно невозможному "93).
Если человек пытается отнестись к вымышленному миру как к подлинному, то эта попытка самообмана терпит крах, поскольку виртуальный мир не может по-настоящему основательно подтвердить своей подлинности. Но если человек относится к фантастике просто как к фантастике, т. е. как к лишенному материального бытия дополнению подлинной реальности, то тем самым он обнаруживает способ внести в мир альтернативность, несмотря на то, что единственность нашей реальности хорошо охраняется, и охрану эту мы преодолеть не в силах.
Таким образом, у существующего в собственном смысле слова отнимается монополия на бытие. Оказывается, что кроме существующего в бытие еще может присутствовать несуществующее, причем именно в статусе несуществующего.
В этой парадоксальной ситуации проявляются особенности человеческого сознания, которое сначала нечто воспринимает и только потом делает заключение, является ли воспринятое ошибкой, иллюзией или чем-то, достойным серьезного отношения. Таким образом, для человеческого сознания образы вещей и миров первичны, а их онтологические статусы вторичны, ибо являются лишь интерпретациями образов.
Для того, чтобы человеческое мышление почувствовало себя посреди скрещения альтернатив, оно, прежде всего, должно выиграть битву за разнообразие образов мира - и ради такой победы оно первоначально готово пожертвовать битвой за статусы.
Излишне трезвый, отрицающий всякие вымыслы рассудок внушает уныние не потому, что он полагает статус существующего самым лучшим и ценным, а потому, что он считает его вообще единственно возможным. В мире лишенной фантастики трезвости торжествует гегельянский принцип тождества существования и мыслимости: все, что не существует - нельзя и помыслить.
На противоположном полюсе находится мистика, верящая в реальность иных, незримых миров. Мистика требует, что один и тот же статус существования был приписан образам разных миров. Здравый смысл отвечает на это, что такого не может быть, поскольку статус подлинной действительности по своему определению может относиться только к единственному миру. В наше время трезвомыслие в глазах большинства населения побеждает мистику, во-первых, потому что "небеса безмолвствуют", а во-вторых, потому что всякий индивидуум стремится создать себе собственный мир, который с его точки зрения является единственным. Остается один способ защитить нашу потребность в разнообразии альтернатив от безнадежности здравого смысла - признать за образами иных миров иные статусы. Так рождается фантастика, которую можно считать царством мистики, временно согласившимся на протекторат атеизма. Концепцию единственной подлинной реальности можно сравнить с тоталитарным режимом, беспощадным по отношению к любым "чужим", скажем немарксистским учениям. Но даже коммунистическая цензура ничего не могла сделать с "критическими" монографиями, подробно излагающими "буржуазные" идеологии, но со статусом "неправильных". Фантастика описывает иные реальности как "неправильные" и "на самом деле не существующие", и это единственно возможный компромисс в условиях, когда потребность в других мирах остается, но поверить в них уже никто не способен.
Здесь, быть может, будет уместно вспомнить, что в философии Эдмунда Гуссерля роль фантазии заключается в нейтрализации бытийной значимости предметных содержаний. Это означает, что предмет в фантазии выступает свободным от своей бытийной характеристики - существования или несуществования. Когда мы воображаем что-либо, мы воспринимаем, прежде всего, содержание воображенного, а его онтологический статус отступает на второй план и может быть даже временно забыт. В этом - психологическая сила фантастики. Она, как мы уже сказали, проигрывает у реальности "битву" за онтологический статус, но при этом она обладает такой гносеологической структурой, что сам вопрос о статусе отступает в тень, оказывается загороженным предметным содержанием фантастической реальности.
Стоит также отметить, что неверие человека в фантастические миры обладает некой динамической неустойчивостью. Само по себе понятие воображаемого свидетельствует о том, что "существование" есть некий показатель, в отношении которого возможна градация степеней интенсивности. Хотя воображаемого и не существует, хотя его "нет", но оно все-таки "как бы есть", а значит оно отличается от полного Ничто, выражающегося формулой "нет, не было и не будет". Можно вполне согласиться с К. С. Петровым, заявившим: "Воображение тем и интересно, что оно, конечно, не бытие, но оно какое-то не очень окончательное, не абсолютное небытие"94). Воображаемое существует в меньшей степени, чем реальное но в большей степени, чем ничто, воображаемое есть промежуточная ступень между бытием и ничем - в этом воображение, кстати, совпадает с такими полунесуществующими реалиями, как прошлое и будущее, на воспроизведение которых воображение часто работает. Сразу заметим, что онтологически собственно прошлое и собственно будущее не совпадают с двойниками прошлого и будущего, созданными воображением. Но все эти категории сходны в том, что по своему онтологическому статусу находятся посередине между небытием и актуальной реальностью.
Амбивалентности отношения к фантастическому способствуют еще и те усилия, которые предпринимают фантасты для создания иллюзии достоверности своих образов. Как отмечает Геннадий Пересветов, "...люди, в момент прочтения фантастических произведений, верят в реальность происходящих событий, верят автору. Лишь позже спохватываются: "Это же выдумка!" Однако изначально допускают существование тех или иных событий в материальном мире"95). Конечно, просто вера читателя в выдумку фантаста привела бы к тому, что фантастика в его глазах перестала бы быть таковой. В фантастический вымысел не верят, но первоначальный, быстро прошедший импульс доверия придает всему отношению к фантастическому, если так можно выразиться, гносеологическую пикантность. Да, этого нет, этого не может быть, и все же мы помним, что был момент, когда мы в это поверили, был прецедент того, как мы считали это реальностью, а значит могут наступить обстоятельства, когда мы снова в это поверим. Пусть фантастика - не настоящая реальность, но ее существование свидетельствует о том, что у монопольно-единственной реальности, в которую мы, по выражению Хайдеггера, "вброшены", могу быть альтернативы.