Диалектика, таким образом, оказывается и точным методом, и способом уберечь предмет исследования от умерщвляющей абстракции.
«Огромное преимущество полученной нами конструкции слова в том и заключается, что в ней присутствуют только строжайше оформленные и точнейше формулированные эйдетические категории» (с. 170).
Не надо, разумеется, путать точность, о которой говорит автор, с точностью естественных и даже с добросовестностью гуманитарных наук. Речь здесь идет о специфически философском (в данном случае диалектико-феноменологическом) методе, который сам порождает и познает свой предмет. Поэтому в этой сфере не может быть и традиционного для гуманитарных и естественных наук критерия истинности. Истину от лжи в строго философских исследованиях необходимо различать по принципу соответствия мысли и ее создания, но поскольку мысль философская творит смысл, то критерий истины оказывается не менее строгим, чем у математики. Труд Лосева выдерживает проверку этим критерием: в «Философии имени» дано теоретическое осмысление той духовной действительности, которая родилась в ходе более чем столетних (начиная от Канта) попыток найти новую опору для рациональности и новое обоснование ценности личности.
Найденная А.Ф. Лосевым ключевая категория – имя – предстает перед читателем как новый горизонт философии, а не как заключительное слово. То, что язык для философов XX в. оказался реальностью, скрывающей тайны бытия (как для философов XVII – XIX вв. – мышление), – это уже общепризнанный факт. И экзистенциализм, и аналитическая философия, и герменевтика пришли в своих исканиях к раскрытию сущности языка как к задаче мышления. Но при этом сохранилось принципиальное различие установок. Интересно сравнить появившуюся у позднего Хайдеггера категорию «эрайгнис», т.е. «событие», и лосевское «имя». Мышление об «эрайгнис» делает ненужной философию и понятийность вообще; миф и поэзия более соответствуют этому загадочному Событию (недаром Хайдеггер сравнивает роль китайского понятия «дао» с ролью «эрайгнис» в философии). Таким образом, философия возвращается в лоно мифологии. У Лосева, казалось бы, та же последовательность: миф венчает собой эволюцию смысла и перерастает в Имя. Но «Философия имени» отнюдь не предлагает нам вернуться к архаике, ее пафос в преодолении в рациональном недостаточно рационального, в прорыве к диалектически-сверхрациональному. Не безымянная стихия, но Имя оказывается центром притяжения диалектического движения.
Конечно, вопрос об отношении к архаике не прост. Мы знаем, что современный неотомизм также решительно сохраняет и ценности персоналистские, и ценности рационалистические. Если прочитать заключительные главы «Очерков символизма и мифологии», то может создаться впечатление, что Лосев воссоздает там параллельный неотомистскому тип философии (где вместо Фомы – Палама). Но «Философия имени» ценна еще и тем, что с полной ясностью показывает своеобразие предложенного Лосевым пути. В «Истории русской философии» В. Зеньковский писал, что одной только «Философии имени» было бы достаточно для оправдания пути В. Соловьева. Вряд ли можно без многих оговорок чертить прямую линию преемственности «Соловьев – Лосев», но роль «Философии имени» как одного из плодотворнейших итогов русской философии вполне очевидна.
В. Бакусев.
ОТ РЕДАКТОРА
В основе книги лежит текст издания 1927 г. Нельзя сказать, что этот текст – измененный. Однако будущий текстолог при сличении текстов обоих изданий найдет кое-где между ними мелкие несовпадения. Действительно, над текстом издания 1927 г. проведена определенная работа. Вот чем вызвана ее необходимость и вот в чем она состояла.