Ибо
а) они подсказаны отдельными сторонами предмета, а стороны (свойства) предмета стоят друг с другом в реальной связи; решение – если оно предметно – содержит адекватное предмету содержание (т. е. одной его стороне) и освещает посему другие стороны; это реальная связь предмета, породившая связь вопросов;
b) вопросы связаны потенциально в порядке логическом; решение их дает понятия, кои все могут быть поставлены в связь сочинения, подчинения и соподчинения.
Отсюда: что ни скажи ошибочного или истинного в одном пункте, непременно окажется чреватым последствиями в другом.
Отсюда соблазн: не признав, что философия имеет дело с объективным предметом, решить, что все предоставлено произволу.
Философия при этом или сохраняет характер категорического монизма в исповедании – ученый, ухватив обрывок предмета, упирается в свою формулу как в священный принцип и, не пересматривая его (да и к чему пересматривать, если произвол в исходе? да и как пересматривать, если исход беспредметен?), всю жизнь дедуцирует из него решения всех проблем. Так как признано, что а есть в, то отсюда следует, например: так как Бог трансцендентен миру, то в знании нет Бога, в нравственности нет Бога, в красоте нет Бога, в общественности нет Бога и т. д., – или: так как все в мире мистично, то государство мистично, сексус мистичен, искусство мистично, хозяйство мистично, фабрики, заводы, железные дороги, трамваи.
Или еще: так как все дионисично, так как все есть тождество субъекта-объекта, так как все есть трансцендентальный метод. Таково беспредметное философствование эпигонов. Таков Вольф, таковы ученики Гегеля, нео-кантианцы, когенианцы, соловьевцы и все вообще философствующие в прислонку к тем, которые сами, может быть, только и могут стоять в прислонку к чужим мнениям.
Или еще хуже: философия получает характер гипотетического релятивизма: «можно», «если мы определим а как в, то получится то-то; а то еще хорошо или можно определить а как с, тогда получится то-то».
Например, можно подойти к проблеме добра субъективистски, тогда окажется, что все субъективно и т. д. Можно построить Бога имманентно, тогда окажется, что Бог во всем и т. д. Можно признать, что понятие движется, но недурно допустить, что оно не движется. Можно объявить национальность как эстетическую величину, а можно и как этическую, и как эротическую. Тогда философия превращается в коллекцию дурных возможностей, в хаотический сброд призрачных построений, которыми можно играть в зависимости от настроения: «построение» определяется «настроением», угодно – так, а не угодно – иначе; откуда ни подойти – все что-нибудь выйдет; только не терять изобретательности и ловкости рук; философия превращается в какую-то игрушечную лавку, в которой бойкий приказчик выкрикивает «чего изволите». Или в будку подьячего, который мастер приспособить закон и право к интересам данного клиента и его данной ситуации. А философ не фокусник; а если фокусник и не больше, то лучше ему не быть вовсе.
Итак: разрешение других вопросов в связи с данным может быть предметным и непредметным.
4) Жизненная полезность – вопреки прагматизму совсем не критерий доказанности. Возможны две ошибки, уничтожающие друг друга как в задачах.
Возможно, что ложное учение породит в душе человека равновесие душевное (Цинцендорф)32.
Возможно, что истинное учение невыносимо для той или иной души (например, если Бог в действительности безличен – а я привык разговаривать с ним, судиться, докучать просьбами и благодарностями). Фетишист, бичующий фетиш.
Жизненная полезность есть вообще совсем иное измерение; об этом позднее.
II. Все эти соблазны не исчезают от сообщения содержаний другому во время искания. Другому предметно осведомленному и проверяющему – да. Но, следовательно, не потому, что он другой, а потому, что он предметно осведомлен и предметно проверяющ. Напротив, при непредметности возникают особые новые соблазны:
а) соблазн односторонней суггестии, т. е. наводящего внушения.
Без своекорыстия – правитель, убежденный в необходимости поддерживать благородную религию независимо от того, что сам не верит, – Макиавелли.