Этот божественный огонек и поныне служит верным ориентиром. Проблематика нетварного начала в человеке непосредственно ставится, к примеру, в творчестве современного московского прозаика Виктора Пелевина. «Чего ждет от нас Господь, глядящий на нас с надеждой? Сумеем ли мы воспользоваться Его даром?» — с такого экзистенциального вопроса начинается пелевинский роман «Жизнь насекомых» (1996), написанный в духе постмодернистского дежавю. На протяжении всего повествования писатель непреложно следует известной установке Умберто Эко: «раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить — иронично, без наивности».
В романе антропоинсектическая идея предстает во всей своей многогранности. Его герои с легкостью обращаются в насекомых — комаров, тараканов, мух, стрекоз, продолжая в соответствии с олейниковской традицией носить свои имена. И с такой же легкостью они вновь обретают человеческий облик. При этом каждый персонаж проповедует ту или иную идею, оправдывает свое жалкое существование той или иной житейской мудростью. Пожалуй, Виктору Пелевину удается «иронично, без наивности» пересмотреть чуть ли не все духовные ценности, некогда существовавшие на земле.
Переоценке подвергаются, прежде всего, патриотические идеалы. Легендарный подвиг Ивана Сусанина трактуется как некая муравьиная хитрость: «большие черные муравьи напали на муравейник рыжих, а один старый муравей, пообещав провести их в камеру, где лежала главная матка и хранились яйца, на самом деле завел их в воронку муравьиного льва». Пресловутый Третий Рим тривиально преобразуется в «третий мир», а популярный гуманистический лозунг «человек человеку — друг, товарищ и брат» — в веселую кумачовую надпись: «муравей муравью — жук, сверчок и стрекоза». В то же время некий ветеран военно-морского флота обращается в муравья, на груди которого блестит «такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью».
Впрочем, в романе высмеиваются и те космополитичные «личинки», которые ставят своей целью сначала «нарыть» побольше денег, а затем прорыть ход в земной парадиз, каковым представляется им далекая, благоухающая Америка. Муха Наташа, жаждущая улететь за океан по причине нарушения прав насекомых в России (травят, мол, железным купоросом, хлористой известью и даже цианамидом кальция), интересуется у кавалера тамошним количеством естественного продукта жизнедеятельности, необходимого для ее питания. Выясняется, что этого добра в Америке тоже хватает. В свою очередь кавалер — американский комар Сэм, прилетевший сюда «пососать русской кровушки», не предполагает, что эта кровушка крайне насыщена отечественным одеколоном, который доводит залетного кровососа до жуткого наркотического состояния.
Однако роман, помимо модной публицистики, содержит и глубокие философские размышления. Переоценка духовных ценностей непременно предполагает определенную точку отсчета, каковой в данном случае становится Я как некий «круг ослепительно яркого света, кроме которого во Вселенной ничего никогда не было и нет». Солипсический взгляд неизбежно ведет к раздвоению Я, которое воспринимает окружающую реальность одновременно как нечто внешнее и нечто внутреннее, принадлежащее исключительно ему. В пелевинском романе порхающий мотылек раздваивается на двух неразлучных насекомых Диму и Митю и, когда мотылек Дима толкает мотылька Митю в бездонный колодец познания, тот обнаруживает, что «все, что было в колодце под точкой, с которой он привык начинать свой личный отсчет, вовсе не было пугающим, за- или догробным (догробный мир, подумал он, надо же), таинственным или неизвестным. Оно всегда существовало рядом, даже ближе, чем рядом, а не помнил он про это потому, что оно и было тем, что помнило». Конечно, все это напоминает теорию Эдмунда Гуссерля о так называемом «жизненном мире», который «неизменно является пред-данным, неизменно значимым как заранее уже существующий». Немецкий философ создает свою теорию, чтобы разрешить проблему соотношения тварного и нетварного начала в человеке, перекидывая мостик от Я к Другому. Однако теория не может заменить веру, которая только и способна гармонично сочетать Я и Другого.