Об одном важном качестве ее характера следует упомянуть особо.
Она до чрезвычайности строга и пунктуальна, более того – до мелочности педантична. Во всем, что касается сложившегося распорядка дня, она – въедливый дотошный бюрократ, который видит своей целью исключить у всех подконтрольных ему даже самую мысль о принципиальной допустимости каких бы то ни было нарушений. Действительно, как только отступление от обычного течения процессов, из которых складывается жизнь нашего дома, переходит критические с ее точки зрения пределы, тут же начинает раздаваться ее недовольный голос.
Поначалу тихое и деликатное, подобное вежливому покашливанию хорошо воспитанного человека, стремящегося обратить на себя чье-то внимание, кошкино мыркание постепенно становится все более отчетливым и резким. Явственно различимые обертона нетерпеливости и раздражения начинают сквозить в звуках ее голоса: кошка дает понять, что отклонение вовсе не осталось незамеченным ею, и требует от меня незамедлительно восстановить нарушенный порядок. Она никогда не упускает случая напомнить о том, что уже уходит время ее ужина, о том, что мне давно пора устраиваться в кресле перед телевизором, наконец, как старая ворчливая нянька, после половины одиннадцатого она начинает настойчиво гнать меня в постель.
Впрочем, внимание останавливает не столько пунктуальность этого маленького, но вместе с тем умеющего твердо стоять на своем члена моей фамилии, сколько сквозящая во всем ее поведении бескомпромиссная уверенность в неотъемлемом праве требовать аккуратного и точного выполнения мною всех заведенных в нашем доме порядков. Сейчас она вовсе не жалуется мне, что было бы вполне естественно для той, кого отделяют от меня и несколько ступеней глобальной биологической эволюции, и все полученные мною дипломы. Она обращается уже не к моим чувствам, – решительно пронзая их (если честно, не такой уж и толстый) слой, кошка сразу взывает к чему-то более высокому и значимому во мне: каким-то странным и совершенно непонятным для меня образом ее тоненький музыкальный голос вдруг заставляет резонировать мою совесть.
Вот эта уверенность в своем праве не жаловаться мне, ее хозяину, но взывать прямо к нравственности – что совершенно недопустимо в общении с теми, кого разделяют крутые ступени некой незримой иерархической пирамиды, – и наводит на размышления. Ведь своим вторжением в сферу этического кошка как бы заявляет о равенстве со мной; но поражают не столько сами эти претензии, сколько другое – то, что там, где обычно дремлет моя совесть, вдруг совершенно неожиданно для меня самого пробуждается какой-то отклик на них. Другими словами, я ловлю себя на том, что где-то в глубине души я – «царь природы»! полновластный хозяин этого дома!! – признаю справедливость дерзких притязаний моей кошки!!!
Словом, все это требует анализа, и я погружаюсь в раздумья.
На первый взгляд, в настойчивых претензиях моей питомицы сквозит элементарная забота о чем-то своекорыстном, иными словами, о каких-то своих, диктуемых ритмикой повседневности нуждах и ставших привычными маленьких удовольствиях. В самом деле, кто же любит ждать, когда, наконец, ему подадут ужин? В кресле же у телевизора настает то счастливое время, когда, истосковавшаяся за часы одиночества в пустынной квартире, она может отогреться своею душой у меня на коленях. Но – разумеется же! – самые сладкие мгновения ее небогатой событиями жизни – это те полчаса в обнимку со мною в постели, когда мы оба, отходя от дневного и возносясь над суетным, думая каждый о своем, наконец обращаемся к непреходящему; в это время она начинает приводить в порядок какие-то свои накопившиеся за целый день мысли, я же под ритмичный аккомпанемент ее наполняющих всю спальню размышлений погружаюсь в очередную книгу.
Однако в действительности все обстоит куда как серьезней, сиюминутная корысть если и занимает мою (и в самом деле никогда не забывающую о собственных интересах) кошку, то лишь отчасти. Под видимой поверхностью явлений лежит совсем иное: во всех отклонениях от сложившегося распорядка она видит гораздо большее. Впрочем, все это справедливо и по отношению к домашней кошке «вообще», ибо здесь обнаруживается некое общее правило, закономерность, свойственная всему ее роду, и разница состоит лишь в степени педантизма, свойственного той или иной его особи. Нерушимость размеренного течения событий – это, если угодно, центральный элемент самого символа ее исповедания, ее, выражаясь высоким слогом, Credo, – это некий залог веры в свой собственный завтрашний день. Иными словами, веры в то, что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, всегда…) в урочный вечерний час будет наполнена чем-то теплым и вкусным ее заветная миска; что хозяин вот так же удобно устраиваясь в своем кресле-качалке перед телевизором будет брать ее к себе на колени; что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, никогда…) никто и ничто не сможет потревожить плавное течение ее мысли, когда она под тихий шелест перелистываемых книжных страниц удобно устраивает свою голову на теплом плече отходящего ко сну хозяина. А эта кошкина вера, как, наверное, и всякая вера вообще, – нечто гораздо большее, чем просто рефлекторная уступка давлению сиюминутных физиологических позывов.
Словом, несмотря на то, что здесь при желании можно с достаточной степенью отчетливости различить и обычный голос регулярных потребностей, одними физиологическими ритмами объяснить ее поведение все же не удается. Не объяснить его и проявлением врожденных животных инстинктов: ведь если бы дело заключалось именно в них, с точно такой же требовательностью и настойчивостью вела бы себя и любая бездомная кошка, когда что-то выходит за рамки сложившихся в ее незадавшейся жизни стереотипов. Между тем бездомная кошка ведет себя совершенно иным образом, и не только потому, что ей некому высказать свою требовательность, – она уже в интересах одного только самосохранения чаще всего просто стремится избежать угрозы чужого внимания.
Но даже и символ кошачьего вероисповедания, как бы мы (с иронией или всерьез, с уважением) к нему ни отнеслись, не исчерпывает объяснение. Ведь в действительности в этой пунктуальности и в этом педантизме – моей ли питомицы, домашней ли кошки вообще – явно прослеживается наличие каких-то глубинных, фундаментальных измерений всего существующего уже не одно тысячелетие на нашей планете симбиотического сообщества людей и зверей. Если угодно, – даже наличие каких-то основополагающих устоев всей нашей шеститысячелетней цивилизации. Здесь (дыма без огня и в самом деле никогда не бывает) можно увидеть, что тот густой туман легенд и преданий, который уже на самой заре истории окружил нашу героиню, возникает совсем не на пустом месте. Впрочем, и в любом мифотворчестве вообще ничто не возникает просто так, из ниоткуда, в конечном счете всему находится какая-то опора в реальной действительности.
Вот так и здесь. В известной степени кошка – и в самом деле таинственная посланница к нам, людям, почему-то возомнившим себя царями природы. Ее миссия – это устойчивость и стабильность, мир и покой в человеческом доме, быть хранительницей которого назначила ее судьба. Вот только вовсе не обязательно в судьбе, стоящей за этим благодатным для нас назначением, видеть что-то сверхестественное и потустороннее, – ею может быть и сама природа. Важно только отрешиться от свойственной нам гордыни и понять, что в этом большом мире взаимосвязано все, и даже наша собственная жизнь, то есть жизнь гордого «царя природы» в действительности представляет собой лишь одну из сюжетных линий какого-то единого великого эпоса, в котором сплетаются судьбы всего нашедшего место на нашей планете.
Вглядимся пристальней в остановивший наше внимание факт, и мы обязательно обнаружим, что всякое отклонение от привычного вызывает у любого животного – без какого бы то ни было исключения – чувство тревоги, служит ему знаком некой неведомой и от того куда более грозной, нежели ожидаемая, опасности.
В одном из стихотворений африканского цикла («Восемь дней от Харрара я вел караван…») Николай Гумилев подмечает:
И, мыча, от меня убегали быки,
Никогда не видавшие белых.