Вот какое благородное негодование! Какая сила нравственного возмущения! Слушайте дальше: «Так и Бухарин - вредительство, диверсии, шпионаж, убийства организует, а вид у него смиренный, тихий, почти святой... Вот верх чудовищного лицемерия, вероломства, иезуитства и нечеловеческой подлости!»77. И, наконец, самое главное: «Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, предавших врагу нашу родину, расстрелять как поганых псов! Требует наш народ одного: раздавить проклятую гадину!»78.
И обманутый народ, веривший Сталину, действительно требовал этого. Народ верил (в массе своей!) тому, что говорили на процессе Бухарин и его «сообщники». Поэтому, даже если их ложь и считается благонамеренной или вынужденной, она ни под каким предлогом не может рассчитывать на малейшее нравственное оправдание. Объективно эта ложь служила обману народа, деформации его самосознания, способствовавшей углублению самообмана.
Нетрудно ведь допустить, что, обманывая народ, тщательно организуя систему дезинформации и фальсификации (и по поводу результатов первых пятилеток, и по поводу борьбы с кулачеством, с «врагами народа» и т.д.), Сталин, возможно, вполне искренне считал, что народу лучше не знать правды, что такое неведение является для него благом, а те, кто стремится выяснить истину и говорить ее людям, несут народу зло и являются поэтому его врагами. Тогда, выходит, что и ложь Сталина нужно определять как благонамеренную.
Это дает повод различать понятия благонамеренной лжи (благонамеренного обмана) и добродетельной лжи (добродетельного обмана). Хотя добродетельный обман и предполагает благое намерение, но последнее далеко не всегда по-настоящему добродетельно, т.е. содержит реальную возможность добра, способно приносить и приносит действительное добро. В некоторых случаях благонамеренного обмана само это намерение субъекта, будучи вполне искренним, является заведомо морально неприемлемым или заведомо нереальным, прожектерским, и тогда эти случаи нельзя относить к благодетельному обману. Субъективное намерение само по себе еще недостаточно для определения благодетельного обмана, с самого начала оно должно соответствовать нормам нравственности и справедливости, допускать вместе с тем объективные оценки. Конечно, подобные оценки (и прогнозы) носят, как правило, вероятностный характер. Но этого достаточно, чтобы отбросить крайние проявления субъективизма, всякие патологические и аморальные установки, выступающие в форме субъективно переживаемого благого намерения.
Тут мы подходим к самому трудному, пожалуй, и мучительному пункту проблемы добродетельного обмана. Кто и как санкционирует, устанавливает качество добродетельности? Ясно, что это не может быть прерогативой только самого субъекта добродетельного обмана, хотя он и является ответственным инициатором данного акта, способен соотносить его содержание с принципами нравственности и справедливости, анализировать и оценивать его качество, опираясь на объективные критерии, быть самокритичным. И тем не менее без внешнего подтверждения качество благодетельности данного акта не может обрести объективного статуса. Оно по самой своей природе референтно, относится к иному субъекту (даже когда преследует интересы того, кто производит добродетельный обман, ибо тем самым способствует защите автономии всякой личности, ее права на тайну и волеизъявление). Внешним референтом выступают социальные субъекты, олицетворяющие нормы нравственности и справедливости, принятые в данном обществе. Как правило, именно они санкционируют качество благодетельности. Если эти субъекты являются в то же время и объектами добродетельного обмана, то их санкции трудно оспорить, ибо при прочих равных условиях приоритетом в определении и санкционировании добра обладает не тот, кто делает, как он думает, кому-то добро, а тот, кому делают это добро. Если субъект, которому стремятся оказать благодеяние, отвергает, его, ибо не считает для себя благом, то это - его право. Навязывание другому силой того, что полагается в качестве добра, столь же проблематично, как и оправдание добродетельного обмана.
В этой связи следует вспомнить, что все чудовищные по своим масштабам истребительные акции сталинского режима выдавались за необходимые действия во имя блага народа. Эти акции имели, однако, свои корни во многих типичных интерпретациях теории борьбы за социализм, в различных экстремистских установках всевозможных борцов «за счастье народа». В 1920 г. на одном из московских зданий висел огромный лозунг «Железной рукой загоним человечество к счастью!». Матрос Железняков, как засвидетельствовал М. Горький, сказал, что «для благополучия русского народа можно убить и миллион людей»79. Но эта линия уходит еще дальше в прошлое. Она четко прослеживается у радетелей блага русского народа в XIX в. Их сострадание к народу и готовность беззаветно бороться за его счастье вела к парадоксальным результатам, что хорошо было подмечено Н. Бердяевым. По его словам, уже Белинский «из сострадания к людям» «готов проповедовать тиранство и жестокость», ибо «люди так глупы, что их насильно нужно вести к счастью» и «для того, чтобы осчастливить большую часть человечества, можно снести голову хотя бы сотням тысяч»80. Бердяев убедительно раскрыл «роковую диалектику» развития русской революционносоциалистической и атеистической мысли: благо человека определяется не им самим, но обществом и государством, а значит, каким-то другим человеком, действующим от имени общества и государства. И если человека можно насиловать и убивать для его же блага, то тем более, конечно, не возбраняется его обманывать.
78
Там же. С. 346. Полезно привести и заключительные слова речи Вышинского: «Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенному от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем - великим Сталиным - вперед и вперед к коммунизму» (там же).