О том времени Мертон писал: «Я остался без семьи, без школы, без церкви и совершенно забыл про совесть и Бога». В сущности, все его выходки школьных и студенческих лет – это неуклюжие попытки восполнить недополученное им в семье. Монастырь со строгим молчанием и одиночеством тоже не мог до конца исцелить его прежних ран. Теперь, в новой должности, Мертон стал отцом и братом для молодых монахов, которые вверили ему свои души.
Начав новое служение, Мертон писал: «Я стал духовником и должен выйти за пределы самого себя, чтобы жить в душах тех, кого мне вверил Бог». Чуть позже он размышлял о происходящих в нём переменах:
«За прошедшие полгода я успел заглянуть в сердца своих „студентов" и разделить с ними их тяготы. Не знаю, чему они научились, любят ли они Бога больше прежнего, помог ли я им обрести себя (или потерять себя – это одно и то же). Знаю только, чему научился сам: служение, которое я считал помехой одиночеству, оказалось единственным верным путём к нему. Я забрел в неведомую мне доселе пустыню,.. имя которой –- сострадание. Она безгранична. В ней я живу один, принадлежа всем и никому, потому что Бог со мной, и Он восседает на руинах моего сердца, благовествуя нищим. Вы думаете, у меня есть духовная жизнь? Ошибаетесь. Я – скудость, молчание, нищета, одиночество. Я отрекся от духовности, чтобы найти Бога. Это Он громко проповедует из глубин моего недостоинства. Сострадание, я избрал тебя своей госпожой. Я взял тебя в жены, как св. Франциск – нищету. Ты – царица отшельников и мать нищих» .
Сострадание наполнило сердце Томаса Мертона и не покидало его все последующие годы, проявляясь во всём, что он писал, чему учил. Ещё через шесть месяцев он составил одну из своих лучших медитаций:
Голос Божий слышен в раю:
Низкое стало драгоценным. Драгоценное никогда не было низким. Жестокое стало милостивым. Милостивое никогда не было жестоким. Я держу тебя под покровом Своей милости, Иона, и бездушие Мне неведомо. Разглядел ли ты Меня, Иона, сын Мой? Я – милость, милость и милость. Я простил весь мир, потому что не знаю греха.
Нищее стало безграничным. Безграничное никогда не было нищим. Я знаю нищету только как безграничность, а богатство ненавижу.
Хрупкое стало прочным. Я люблю всё самое хрупкое. Я призрел на ничтожное. Я коснулся не сущего. В том, что ещё не стало, – Аз есмь .
Мертон касается здесь того, что он называл «парадоксом» своей жизни. В другом месте он пишет:
Я обрел великую уверенность в самом парадоксе, в противоречии, которое было и остаётся причиной сомнений. Я убедился, что противоречие для меня – знак милости Божией... Удивительно: я обрел мир, хотя остаюсь неудовлетворен. Подавленность и отчаяние всегда были начатком чего-то нового. Жизнь питает тайна, полная парадоксов и противоречий, но коренящаяся в милости Божией .
Даже незадолго до своей гибели, выступая на Аляске, Мертон вспоминает слова Мартина Бубера о «сложном и противоречивом человеке»:
36
Entering the Silence. Vol.2. Journals of Thomas Merton. Harper, San Francisco. 1966. P. 463.
38
First and Last Thoughts: An author's Preface. A Thomas Merton Reader. Ed. Thomas P. McDonnell. Garden City. N.Y. Doubleday Image. 1974. P. 16-17.