В это трудное время долг христианина – все силы, всё разумение, всю веру, всю надежду на Христа, всю любовь к Богу и людям отдать делу, которое нам сегодня поручил Бог. Мы должны искоренить войны. Дело это великое и неимоверно сложное. Даже Церковь не знает точно, как к нему подступиться. А ведь именно она должна вести нас к ненасильственному разрешению противоречий и постепенной отмене войн, потому что насилием нельзя примирить ни страны, ни части общества. Христиане должны как можно больше делать и до последнего стоять за мир .
В 1965 г. Мертону было разрешено окончательно переселиться в скит. Но и там он продолжал писать книги, статьи, письма, беседовал с людьми. Начался самый напряженный и противоречивый период его жизни. С одной стороны, исполнилось его заветное желание – он обрел одиночество. А с другой, следуя внутреннему зову, он не прекращал общения с миром. К 1966 г. напряжение сказалось на его душевном, духовном и физическом состоянии. Некоторые даже думали, что он находится на грани срыва. Именно в это время он прошёл через самые серьёзные в его монашеской жизни испытания.
В июле 1965 г. Мертон вспоминал девушку, с которой познакомился ещё в Англии. Он вдруг увидел в ней «символ настоящей женственности, то, чего я так и не познал, живя в миру, и без чего я до сих пор ущербен». Эта ущербность его тревожила. Он не был до конца уверен, что способен по-настоящему любить, что другие любят его по-настоящему и что, в конечном счете, его одиночество неподдельно, а сам он не пытается убежать от самого себя. Божественная любовь может заменить любовь человеческую, но у Мертона хватало внутренней честности, чтобы не рассчитывать на это. Потому-то он и был так открыт в общении и любви ко всем, кто его окружал: к гефсиманской братии, к друзьям, к тем, кого он знал только по переписке. Но целиком исцелить «ущербность» не удавалось.
Исцелила её Марджи, медсестра больницы св. Иосифа в Луивиле. Мертон понимал, что любит её, а она – его. На этот раз внутренняя честность подвела его, и он не рвал отношений с Марджи, несмотря на всю нелепость и безвыходность положения. Он метался между любовью и призванием.
«Кто не любил, живя в одиночестве, тот ничего о нём не знает. Любовь и одиночество должны испытать друг друга в человеке, который собрался жить один: они должны слиться в нём воедино – иначе он так и останется ущербным».
В конце концов дело перешло в чужие руки: кто-то из братьев услышал, как Мертон говорил с Марджи по телефону, и доложил аббату. Один из биографов писал: «Мертон был сильно расстроен, хотя и почувствовал облегчение. Тайное стало явным, и он смог трезво взглянуть на вещи. Он начал сознавать, что был не прав». Друзья помогли ему всё уладить, и они с Марджи решили больше не встречаться. Разлука глубоко ранила Мертона. Что чувствовала Марджи, мы не знаем. За все последующие годы она не проронила ни слова, и это, безусловно, делает ей большую честь. Мертон убедился на опыте, что может по-настоящему любить и быть любимым. Он чувствовал, что стал внутренне свободней.
Тяжелыми выдались и следующие два года в скиту, последние годы жизни. Виной тому – многочисленные посетители: старые друзья, друзья по переписке, деловые партнеры, паломники и многие другие. Гости порой сваливались к нему как снег на голову. Чтобы избавиться от них, Мертон на большую часть дня уходил в лес. В конце концов он стал думать, где бы ещё уединиться.
Когда пришло приглашение на монашескую конференцию в Бангкоке, новый аббат дал Мертону свободу всё решать самому, и тот решил ехать. Многие недоумевают, почему он не ограничил число посетителей и не остался в скиту. Кто-то другой, наверное, так бы и сделал, только – не он. Мертону нужен был опыт. Познав одиночество и любовь, он хотел познать, как готовятся к одиночеству восточные монахи. Он говорил, что едет на Восток не смотреть, а набираться опыта. Удар током прервал его поиск, приобщив его к совершенному одиночеству и к совершенной любви.
Томас Мертон, или отец Людовик, был редким человеком. Скажу прямо: знать его и жить рядом с ним было для меня величайшим даром. Его слово воздействует на людей и сейчас, спустя сорок лет после его смерти. А это значит, что он действительно жил тем одиночеством, о котором писал, – одиночеством, вводившим его не только в его собственное сердце, но и в сердце каждого из тех, с кем он был един во Христе.
48
Thomas Merton. A Vow of Conversation. Journals 1964-65. Farrar, Straus, Giroux. New York. P. 194.