Наука
Время в истории – понятие почти абсолютное, для исторической науки оно определено уже в меньшей степени, а вот для истории науки оно – сущая абстракция. Научные идеи, подобно летучему голландцу, появляются то здесь, то там, то словно откровения, пришедшие во сне, то как банальная очевидность незамеченного до сих пор факта. Как периодизировать развитие науки – по откровениям гениев или по тем периодам развития всего человечества, когда все оказывалось «готово» к тому, чтобы принять принципиально новое научное знание, когда человечество стало мыслить в новом научном пространстве, когда одинаковые открытия в той или иной области производились одновременно и независимо? Об этом судить сложно. Три поколения терзались сомнениями, прежде чем мы наконец поверили Ньютону. Должно было вырасти новое поколение людей, чтобы, на наш взгляд, очень несложные идеи Ньютона о скорости падения предметов на землю «привились». Принцип относительности Эйнштейна до сих пор понимается на уровне исключительно «кухонных» примеров, а что говорить о наших современниках?[29]
Вопрос не праздный: что является критерием развития науки? Является ли таким критерием прозрение гения или же это все-таки некая «фаза колебания» самой науки как составной части практики жизни, единая позиция научного мира, мнение научной общественности, тот момент, когда, обретая новое знание, наука организуется вокруг этой научной мысли со всеми своими научными школами, отраслями промышленного сектора и так далее?
Очевидно, что время здесь – в периодизации – отказывается с нами сотрудничать. Но при необходимости, в конце концов, можно говорить о двух и более временных моментах, которые то ли завершают, то ли начинают очередной период, этап или уровень развития научного познания; главное, наверное, это все-таки собственно событие научной мысли как таковой.
Но и сама по себе история играет с нами злую шутку. Мы-то полагаем, что она сохранила для нас главное, но не тут-то было… Ретроспективно анализируя историю, мы судим о ней только «по вешкам», по тем фактам, которые случайно остались в каких-то документах[30] либо имели серьезное историческое или, правильнее было бы сказать, – эволюционное значение. Исходя из этого тем более сложно судить об исторической периодизации, например, такого вопроса, как уровни или этапы научного познания.
Впрочем, об обобщенных этапах можно говорить без особого затруднения: Пифагор, Демокрит и Архимед, затем Коперник, Галилей и Ньютон, далее Резерфорд, Эйнштейн и Бор с Гейзенбергом.
Первый исторический этап становления научного познания можно назвать «преднаучным», особенно памятуя нашу начальную оговорку. На этом уровне научного познания человек не выделял себя из мира вещей и не находил между вещами «принципиальных» различий. Единство мира вещей (не исключая и самого человека) этого периода настолько естественно, что и человек здесь не разделен. Человек этой эпохи еще не знает «человека-внутреннего» и «человека-внешнего», интериоризации еще нет и быть не может. Мир совершенной целостности. Этот этап, хотя мы и назвали его «преднаучным», осуществляет замечательное по своей чистоте системное познание.
Да, конкретный человек и тогда познавал частности, но – в целостной системе сущего, которая для него представляла замечательное единство. Конечно, его концепция сущего была «неправильной», если рассматривать ее с нынешних позиций и знаний. Хотя необходимо отметить, что говорить на этом уровне научного познания о какой-либо «концепции» было бы неправильно, ее в такой ситуации целостности попросту не могло быть, поскольку иметь какую-либо концепцию – значит каким-то образом что-то от чего-то «отделять», что в эту пору было принципиально невозможно по причине неделимости существовавшей тогда мировоззренческой целостности.
Ярчайшим примером этого периода является система Пифагора, в которую непротиворечиво укладывались и серьезное математическое знание, и мифологичное мировоззрение. Для Пифагора квадрат гипотенузы и переселение душ были связанными вещами. Причем в первом – в квадрате гипотенузы, – наверное, было даже больше магии. Поразительное по целостности, непротиворечивости, единству мифа (религии), философской мысли и, наконец, собственно науки явление дошло до нас в рассуждениях древних о стихиях огня, воды, воздуха и земли. Пойми мы, чем для древнего являлась «земля» или «вода», мы бы нашли путь к мифу и к открытой системе его мировоззрения, которое позволяло ему делать потрясающие открытия – арифметика, геометрия, физика, астрономия.
29
Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. – М.: «Прогресс», 1994. С. 5.
Готовы ли, мы, например, принять шутливую фразу Ильи Пригожина: «Отождествление науки с поиском „законов природы“, по-видимому, является самой оригинальной концепцией западной науки»? Разве не веет от нее «ересью», как прежде «веяло» от Коперника с Галилеем?
30
Хороший пример подобной исторической условности – знаменитое «Слово о полку Игореве». В нем описывается по сути частный эпизод русско-половецких войн. Сам по себе он не имел того масштабного политико-исторического звучания, которое получил благодаря художественности рукописи. Нам досталась эта историческая вешка (исторический эпизод многолетнего конфликта) совершенно «случайно». И не потому, что событие похода было столь значимым, а потому, что с этим историческим фактом «поработал» достойный художник, автор этого произведения.