Гекели с достоинством парировал:
— Лучше происходить от обезьян, чем от врагов науки и защитников мракобесия.
Фридрих Ницше презирал христианство. По его мнению, религия, отвратившая человека от реального мира и заморочившая ему голову сказками о рае, привела к ослаблению инстинктов, помогавших нам выживать, породила нигилизм и стала причиной упадка западной культуры.
Незадолго до погружения в пучину безумия Ницше написал книгу под названием «Антихрист», посвященную убийственной критике христианства. В ней Новый Завет назван столь отвратительным сочинением, что прикасаться к нему можно только в перчатках. «Подумать только! — восклицал философ. — Мы ведем летосчисление от черного дня в истории человечества, первого дня христианства. Не лучше ли было бы считать от его последнего дня?»
В книге «Так говорил Заратустра» Ницше утверждает, что «мужчины созданы для войны, а женщины для отдыха воинов», и вкладывает в уста мудрой старухи слова: «Идешь к женщине? Не забудь кнут». Бертран Рассел посмеивался над немецким философом, который, по всей видимости, боялся представительниц прекрасного пола и заочно мстил им за былые неудачи на любовном поприще. «Девять из десяти женщин, — утверждал Рассел, — просто-напросто вырвали бы кнут у него из рук».
Ницше не питал особого почтения к христианству и не уставал вскрывать его темные стороны. Так, об умерщвлении плоти он писал, что это весьма сомнительная добродетель, «а для иных и вовсе порок». В книге «По ту сторону добра и зла» философ вдоволь поиздевался над литературным стилем Священного Писания: «Со стороны Бога было очень любезно выучить греческий язык; жаль только, что он не удосужился выучить его как следует».
В книге «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» есть глава «Мои невозможные», в которой Ницше упражняется в остроумии, обсмеивая некоторых не пользующихся его уважением философов и писателей. Сенеку он называет тореадором добродетели, Руссо — странником, бредущим назад к нечистой природе, Шиллера — трубачом морали из Зекингена, Данте — гиеной, слагающей стихи в могилах, Канта — cant, интеллигибельным характером, Листа — главой школы беглости (за женщинами), Жорж Санд — lactea ubertas или дойной коровой с «прекрасным стилем».
О мудрости Сократа слагали легенды. Но в легенды вошло и его удивительное уродство. Философ был низкорослым и лысым, с маленькими глазками, огромным ртом и широченными ноздрями. Он подволакивал ногу и во время ходьбы громко шаркал.
Для греческой культуры с ее идеалом красоты подобная внешность была форменным оскорблением и фактически доказательством неправоты мыслителя.
Тем не менее у Сократа было немало поклонников из числа пригожих юношей. Ницше говорил, что Сократ компенсировал физическое уродство при помощи диалектики (в ее античном понимании как искусства ведения диспута) и превратил рациональное мышление в инструмент обольщения. Согласно Ницше, забвение, отказ от инстинктивного в пользу рационального знаменовал начало заката философии и всей западной цивилизации.
Ссылаясь на Цицерона, Ницше пишет: «В Афинах объявился чужеземец, обладавший способностью читать судьбу в лицах людей. Сократу он сказал, что у него лицо монстра, подверженного всем возможным порокам и извращениям. Сократ воскликнул:
— Господин, ты узнал меня!»
Ницше обожал зверей (не случайно в его работах столько символики, связанной с животными), а людей по большей части презирал, в особенности своих современников. За несколько дней до того, как окончательно впасть в безумие, он, рыдая, обнял лошадь, которую избивал кнутом безжалостный возница. Неудивительно, что философ счел своим долгом сформулировать отношение к теории Дарвина: «Обезьяны слишком хороши, чтобы человек мог произойти от них».
Разглядев в вечернем тумане неясные очертания идеи вечного возращения (как он записал в своей тетради, «в семи тысячах шагах над уровнем моря и невообразимо высоко над миром людей», Ницше возвращался к ней снова и снова. В книге «Веселая наука» идея возвращения обретает четкие контуры: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет заново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, — также и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!»