Таким образом, следует заключить, что истинный миф, в своей сущности, – это всегда и только миф об истоках, хотя он принимает многочисленные и разнообразные формы и выглядит совершенно непонятным в своей «таинственной космогонии и подспудной теогонии»[85].
По этой причине философ, явно усвоив урок Эудору де Соузы, думал, что «миф имеет место в глубине, которая предчувствовалась за пределами мышления». Предвидение этой глубины, находящейся «за пределами мышления», хотя и не основывается на онтологическом мышлении, является онтологией без онтоса, которая, однако, предстает перед нами через ту память, которая чувствуется и является предметом желания и одним из основных элементов чувства саудаде[86].
Из этих истоков мифа следует, что абсолютная мифическая реальность может быть только истинным откровением, ибо человеку дано приобщиться к тайне через открываемое ему познание, что равнозначно признанию, что содержание мифа нам доступно только путем видения стадий познания, включающих в себя миф и тайну, ибо миф – это посвящение в тайну[87].
Из этого проистекает, что миф в понимании Афонсу Бутельу имеет возможность основываться на теоретико-сентиментальном знании человека, если ему помогает божественное откровение, которое потом хранится, изменяется и расширяется памятью народной[88].
Понимание откровения как основного условия мифической реальности привела Афонсу Бутельу к отказу и постановке под сомнение доктрин, видящих в бессознательном истоки или вместилище мифа. На самом деле, философ считал, что если истинное происхождение мифа должно быть туманным ради защиты объявляемого им божественного присутствия, оно ни в коем случае не может находиться в хаотическом вакууме бессознательного, от которого происходят могучие и неизвестные фантазмы, но который не может дать человеку единства и гармонии; происхождение мифа находится в мечте, а не в бессознательном, даже понимаемом в духе Юнга, без сомнения более богатым и глубоким, чем у Фрейда.
Через эту концептуализацию Афонсу Бутельу не только избегает потери мифа в хаосе бессознательного, когда он, таким образом, становится чуждым или противоположным рассудку, но и наоборот, утверждает, что у него есть собственный разум и адекватное суждение. Стремясь охарактеризовать то и другое, пользуясь терминами, продуманными и развитыми Жозе Мариньу, Афонсу Бутельу говорит, что мифический разум – это тот, что признает имплицитность мифа, а безмолвное суждение, соответствующее ему, это то, что, когда народная душа получает мистический нарратив, она придает ему имплицитное содержание, нужное природе мифа, а индивидуальный разум, актуализируя его своим толкованием, находит его скрытый смысл и в нем живет[89].
Эта природа мифического разума и присущего ему суждения объясняет тот факт, что, хотя миф является единым и полным, из него исходят три источника и три пути познания; они отличаются разным уровнем, но постоянно пересекаются между собой в затейливых хитросплетениях. Это традиционное знание, доступное большинству лиц из народа, это философское знание, всегда включающее в себя инициацию, и это религия, направленная на верных и к ним взывающая[90].
Для Афонсу Бутельу эти три источника познания, исходящие из мифа, могли бы объяснить двойную функцию, которую он выполняет: с одной стороны, придает логическому мышлению то архаическое и первозданное отношение, в которых нуждается правда, подпитывая и порождая переходное движение, являющееся фундаментом и импульсом знания, а с другой стороны, он подтверждает единство культуры[91].
Также важным в философском мышлении Афонсу Бутельу является понятие первообраза, от которого зависит, по его мнению, все познание в его основном отношении к истокам бытия как в смысле эстетического пути, приходящего к своим принципам путем дедукции, так и в смысле софистского пути, причем мыслитель считает, что фигуративный разум и дискурсивное мышление не противостоят друг другу, а скорее предстают как взаимодополняющие и сближающиеся, не только потому, что чтение образа – это акт умозрительный, ибо образы первичны и также проявляют первоидею, но и потому, что настоящий символ связан с духом. Таким образом, в мышлении автора Эстетики и энигматики полиптиха образы приобретают сакральный смысл, говоря больше, чем существа, стоящие у нас перед глазами, так же как и символизм, чтобы его познали, требует соответствующего знания, доступного посвященным, зависящим от загадки или тайны.