Паулу Боржеш
Если теория саудаде Мануэла Кандиду Пиментела вписывается в философскую линию Леонарду Куимбры и Афонсу Бутельу, рефлексия на ту же тему, развиваемая Паулу Боржешем, продолжает традицию, начатую Бруну и продолженную затем Пашкуайшем, Маринью, Эудору де Соузой и Агуштиньу да Силвой, авторами, отмеченными острой герменевтической проницательностью.
Концепция саудаде как первородного союза – раскола[133] лиссабонского философа, чей опыт был сродни недвусмысленному видению Жозе Мариньу, исходит из того, что в те мгновения, в которые мы словно освобождаемся от умственных, эмоциональных и аффективных привычек и внезапно оказываемся во власти чего-то в высшей степени простого, сокровенного и странного, что нами овладевает как непогрешимое чувство бесконечности, полноты, мощи, света и свободы, мы чувствуем и знаем, что данная нам полнота есть реальность и вечная истина всего, без раскола или различия субъекта-объекта, которая видится без концепции, без центра и периферии, без внутреннего и внешнего, полнота, которая превосходит всякое определение, принцип, фундамент, субстанцию, суть или экзистенцию, реальные или рациональные, и в которой совокупность феноменов превращается в «яркое явление невыразимой мощи», есть то, что концептуальный дискурс рассудка может передать очень несовершенно и неполно.
В такие мгновения, чья непродолжительность преображает все формы или разновидности, в которых происходит опыт времени, мы являемся всем и знаем и видим все, но без вмешательства мышления, а как блестящее озарение, в котором самое глубокое удивление соединяется с самым глубоким спокойствием и нам открывается та первозданная и вневременная универсальная инстанция, тот vacuo pleno, в котором вся конфигурация, которую человеческие культура и знание приписывают всей совокупности существующих, теряет всякое право на существование и является в высшей степени иллюзорной.
Именно по этим моментам потрясения, по этой полноте, по этой первозданной универсальной, естественной и вечной инстанции мы испытываем глубокое и бесконечное саудаде, то есть неизбежные память и желание, если прерывается или уменьшается наше осознание их. Это саудаде является неизбежной памятью и желанием, существующими в союзе-расколе и отсутствии-присутствии единственного, что их может удовлетворить, уничтожая их, это саудаде по добру, которое и является таковым без концепции, контраста или оппозиции.
Дело в том, замечает философ, что хотя перед нами саудаде предстает как обращенное к людям и существам, опыту и состоянию, времени и месту, но то, что мы чувствуем по отношению к ним, – это, в конце концов, саудаде по полной реальности и истине, это саудаде по «славе, которую в них или в нас, сознательно или бессознательно, в большей или меньшей степени мы переживаем, различаем или предчувствуем», по сокровенной встрече, по приближению к тому, «чего не знаем»[134].
Фактически саудаде, основанное на прошлом и проецируемое нами в будущее, когда нам не терпится вернуться или вернуть то благо, что мы имели, – это, в сущности, саудаде по вечному настоящему, саудаде по тому, что мы пережили, пусть на миг, ту полноту, которой не было раньше и не будет потом, «которая проявилась потому, что в этих состояниях озарения мы оказываемся ближе к бесконечной сокровенности существ и вещей».
Саудаде предстает, таким образом, как первозданный союз-раскол, которое в своем иррациональном характере «подспудного без спуда» это подспудное и открывает в динамическом, непредвиденном и несуществующем времени, во всем, что в нем и благодаря ему, существует, не существуя, вырисовываясь как Жертвоприношение[135], делающее возможным, чтобы все было словно тайной, благодаря которой нечто не существует в абсолюте, порождая несуществование этого самого абсолюта.
Саудаде, таким образом, представляет собой субстантивную связь, которая соединяет самопогруженность solus и бывшую самопогруженность salus, чувство изоляции и одиночества человека, лишенного исконной общности, чувство, питающее стремление или желание его спасения или общего возвращения к здоровому состоянию исходной полноты. Это не должно, однако, привести нас к забвению того, что первоначальное саудаде как средство откровения, которым оно также является, делает очевидными способность к забвению и разлуке, которая определяет собой его полярность воспоминания воскресающего и объединяющего, в единении одного источника, полного игры и приключений, в котором все существующее переходит в сумрачную зону, сделанную из неопределенности и определенности.
133
«Da saudade como uniao-cisao primordial»,
135
В идее саудаде как жертвоприношения, делающего возможным все, теория саудаде Паулу Боржеша значительно приближается к центральной идее Эудору де Соузы, согласно которой жертвоприношение бога делает возможным существование мира.