Действительно, поскольку испытывающий саудаде народ – это народ с пафосом дистанции, когда он оказывается географически на берегу неизвестного моря перед недоступными горизонтами, окутанными реальными или идеальными туманами, что делает тайну перманентно присутствующей, пафос дистанции словно бы увеличивается и расширяется, приобретая то сияющее измерение чего-то огромного и завораживающего, что Рудольф Отто почитал основным элементом священного[182].
Этот характер саудаде существует или проявляется как от страха, происходящего от фатальной дистанции, неуверенности в будущем или неизбежной реальности смерти, так и в сокровенном мире человека, как нечто консубстанциональное его существу как корень или фундамент его величия.
Если, однако, саудаде представляется как пафос дистанции, это происходит по той причине, в понимании Рофа Карбальо, что дистанция является таинственной тоской нашей радикальной биологической связи, которую мыслитель отождествляет с тоской по матери[183]. Отсюда следует, что в его манере понимания чувства саудаде можно выделить три составные части или три компонента: аффективный жизненно важный импульс в отношении Матери или связь с ней, тоску по первозданной безопасности и ностальгию по нашему последнему единству.
От рождения и биологического разделения с Матерью остается до самых крайних пределов человеческой жизни, то есть детства, память о рае, который был утерян или из которого человек был изгнан. Действительно, вначале ребенок формирует со своим миром единство без изъянов, в котором не различаются внутренний и внешний миры, природа и сокровенность «я», субъект и объект.
Последующее открытие, путем мышления, объективного мира или «мира реальности» вызвало глубокое и мучительное расщепление в первозданном единстве предлогичного мира ребенка, в котором смешались неразличимые сон и реальность, «я» и окружающий мир и еще не существовал ни дух, делающий нас людьми, ни потенциальная смерть, представленная в нем имплицитно, так же как не было необходимости приобретать, путем разума, безопасность, которая бы стремилась заменить потерянную биологическую безопасность симбиоза с матерью и союза с Природой и Матерью Землей.
Таким образом, саудаде представляется как ностальгия по скрытой правде того, от чего в силу нашей собственной человеческой природы мы с каждым днем отдаляемся и чему становимся все более чуждыми. Эта человеческая тоска по утерянной истине, заключающейся в том, что человеческое существо с каждым днем становится все более непонятным, есть ностальгия по раю или, как минимум, по неизбежности рая с каждым днем все более далекого детства, в котором сознание было просветленным и можно было жить в защищающем чреве инстинктивной Природы. Итак, для Рофа Карбальо саудаде должно понимать как очарование не тем, что можно вернуть рай, но тем, что нельзя забыть, что он существует и что когда-то существовала для каждого из нас возможность «просветленного одиночества», ибо в глубинах своего существа человек сохраняет вечную ностальгию по первоначальной волшебной безопасности, которая, когда он начал жить как ребенок, была немедленно разрушена той радикальной беззащитностью, которая нас отделяет от единства Природы. Вот почему саудаде для галисийца предстает также как моррина, или малая смерть, или тоска по раю без смерти, тоска неутолимая, но с помощью которой человек, в самой глубинной структуре своей души, освобождается от неизбежного присутствия смерти потенциальной, которую разрыв его единства с Природой ввел в его жизнь. С другой стороны, эта ностальгия по потерянному раю из-за раскола, который мышление вызывает между человеком и его биологической матерью и человеком и Матерью Землей или единством Природы превосходит область сознательного и бессознательного, так же как просто эмоциональное переживание, ибо интегрируется в силу своего состояния в человеческое существо и в центр человеческого существования. Когда теряется первоначальная защищенность, вызванная биологически-аффективным отношением с матерью и единством с материнской Природой, человек становится существом-выброшенным-в-мир, начинает жить в состоянии радикальной беззащитности, бесприютности, одиночества, оставляющего его с самим собой и питающего его саудосистскую ностальгию по потерянному раю далекого детства. Но именно потому, что на материнском пороге жизни человек пережил единство сущего, в каждом акте его духа начинает жить выражение «ничего» или проявление ничего страшного в потенциальной смерти, сопровождаемое чувством ее неполноты. Таким образом, саудаде вырисовывается как движение всей человеческой жизни, в котором она открывается в переживании своей космической беззащитности, постоянного взрыва события – носителя потенциальной смерти и ее преодоления, ибо, помимо эмоционального откровения «ничего», оно является эмоциональным созданием мира как проекта человеческого существа, в реальности существующего[184]. Движение саудаде представляет двойной и дополняющий смысл, потому что саудаде вызывается отсутствием родины, что провоцирует в человеке, исполненном саудаде, воспоминание о разлуке с матерью или отдалении от нее, его бесприютность и его состояние апатрида в мире, что подразумевает тенденцию покинуть землю, парадоксальное стремление человека отдалиться от земли, удаление от которой заставит его потом «умирать от саудаде». Этот странствующий человек, ищущий на никогда не находимом расстоянии потерянную и далекую связь с матерью, представляет собой крайний случай чего-то, составляющего радикальную сущность человека, представленную или символически фигурирующую в различных мифах, в которых всякий человек всегда ищет самого себя в своей самой сокровенной и тайной сущности, и, чтобы найти себя, в той или иной форме, в конце концов возвращается к материнской сущности, к земле, которую покинул.