Поэтому импульс влечет исполненного саудаде человека к окутанной туманами тайне или к той дальней земле, которая одновременно является его далеким детством, но не является, в конце концов, чем-то большим, чем выражением чего-то, что всегда в нем пребывает и может в нем возобновиться, потому что единство и материнское лоно являются самым сокровенным в человеке, и он должен обязательно к ним вернуться, если хочет восстановить скрытое единство человеческой личности[185].
Однако галисийский философ замечает, что архетип Матери Земли, Земли или земного не должен здесь пониматься как означающий или обозначающий порождающее лоно земли, ибо он включает в себя также земное в нас, то есть наше тело, и подразумевает связь с архетипом неба, то есть с духом, который, наряду с телом, составляет суть человека[186].
Роф Карбальо также замечает, что саудаде не является только полной отчаяния ностальгией, чем-то болезненным, распространяющимся в своем парадоксальном движении регресса и отдаления, ибо оно представляет также силу сближения и творчества, от которой рождается нежность как высшее достоинство человека. Нежность, выраженная в ласке, имеет, согласно галисийскому мыслителю, двойной трансцендентальный смысл, потому что, с одной стороны, преодолевает «нашу телесную схему», утверждая нас в ней, благодаря другому человеку, который нас защищает, и, с другой стороны, утешает человека в его ограниченности как индивида, в его онтологическом одиночестве, его радикальной бесприютности и его предназначению быть подверженному смерти[187].
Производное от Матери Земли, но расположенное в более высоких областях духа, саудаде предстает в мышлении Рофа Карбальо как мотор преображения, как путь, «который восходит от спутанного и хтонического, того, что испытывает почти растительное притяжение к земле, где мы родились, к самой высокой лирической или сентиментальной вершине». Эта способность духовной трансформации саудаде и позволяет исполненному саудаде человеку пользоваться тем неотвратимым моментом, когда, словно возвращаясь к потерянному раю детства, он чувствует, что образует единство с природой, лишенный тела вне времени, когда предметы кажутся ему одновременно более далекими и более истинными, так как в этот единственный и особенный момент Природа открывает глазу человека «автономную сущность вещей», ту сущность, которая проявляется, «когда человек на них не смотрит».
Поскольку Природа – самое единое, что есть, так как она – самое древнее и самое юное во Вселенной, это духовное возвращение к единению с Природой, которое позволяет саудаде, мгновенно полагает конец расколу, вызванному в нем мышлением, когда оно отделяло субъективный мир от объективного, «я» от остального творения, превосходит или аннулирует время и смерть в потенции, сопровождающей все «человеческие действия»[188].
Так как саудаде является, как мы видели, мечтательной тоской на материнском лоне и возвращением к первоначальному единству с Природой, смерть перестает иметь значение и вызывать страх или ужас, ибо тот, кто путем единства в саудаде превращает в свет то, что существует внутри него и в каждый момент обновляется в нем самом и других существах, не боится смерти[189] [190].
187