6. Также у поэтов, появившихся между концом 40-х гг. прошлого века и началом следующего столетия, от Агуштиньу Нету (1922–1979) до Антониу Жасинту (1924), от Айреша де Алмейды Сантуша (1922) до Алды Лары (1930–1962) и Мариу Антониу (1934–1988) саудаде было представлено разнообразно как в поэзии, отмеченной социальным элементом, как у первых, так и в сокровенном лиризме последних, оказавшись одной из констант и индивидуальных черт ангольской лирики.
Так, у автора Священной надежды (1977), наряду с саудаде, мотивированным расстоянием или отсутствием родины или дорогих людей (с. 67, 78), мечты и желания, из которых состоит чувство саудаде (с. 113), появляется саудаде ни о чем, о том, чего не было и что не состоялось (с. 44 и 63), и прежде всего робкое и убежденное в себе саудаде о будущем, в котором, в «шествии теней», Агуштиньу Нету предвидит искупительную свободу для «всех Африк мира» (с. 63–65)[226].
7. Более богатым смыслом представляется выражение саудаде в лирике Антониу Жасинту, особенно в томе Выжить в Таррафале Сантьяго (2000), но не следует забывать и о присутствии саудаде в небольшой более ранней подборке Поэм (1982).
Если в этой первой книге утверждается и саудаде по далекому детству (с. 52–55), и по юношеской любви (с. 34), и саудаде эмигранта, нанявшегося на плантации Сан-Томе (с. 29)[227], присутствовавшее уже у Агуштиньу Нету (с. 39 и 67–68) в более позднем сборнике ангольского автора опыт саудаде углубляется и обогащается, конденсируясь в прекрасном, почти афористическом синтезе, отражающем новые лики или смыслы саудаде.
На самом деле, в книге Выжить в Таррафале Сантьяго, произведении, отмеченном тихим лиризмом, меланхолически поданном, в которой отсутствует тон памфлета или крикливый протест, появляется, впервые в поэзии Анголы, перспективное или связанное с надеждой измерение чувства саудаде и ясное упоминание того, что есть или может быть в воспоминании того, что рождается и что может приводиться в движение чем-то неизвестным.
Так, Антониу Жасинту замечает, что «саудаде рождается из ничего», «саудаде по неизвестному» (с. 41), чтобы, почти совпадая с метафизическим видением Дона Франсишку Мануэла де Мелу в Любовной эпанафоре, спросить у любимой: «О чем ты мне не решаешься сказать / Своими ждущими устами? […] / Возможно, о саудаде / О краткой потерянной любви, / О другой жизни, которой мы жили?» (с. 151)
В обеих поэмах то, что выражает саудаде, встает перед нами, хотя и в вопросительном ключе, как воспоминание о состоянии, иногда онтологическом, более раннем и разнообразном, которого мы полностью не знаем или о котором храним только далекое и неясное воспоминание, но которое, несмотря на это, заставляет нас желать вернуть его, как потерянный рай, в который мы хотим вернуться или который мы жаждем вернуть.
Это видение или глубокое понимание, интуиция или поэтический опыт саудаде связаны с местом, которое поэт в нем отводит надежде, когда пишет, имея в виду Алду Лара: «В тысяче лучей блестящей надежды / Ты вернешься (требует в ожидании наша надежда)» (с. 97), деликатно соединяя концепты ожидания и надежды, которые Лаин Энтралго так проникновенно определил[228], чтобы добавить через несколько страниц, снова намекая на ангольскую поэтессу, безвременно умершую, что «либо светом, либо правдой / является это возрождающееся саудаде» (с. 131)[229].
Сделав это, светлая лирика Антониу Жасинту выражает еще один важный аспект, на который обращают внимание некоторые философы саудаде: мгновенное преодоление или аннулирование времени и отсутствия в их самой решительной и болезненной форме, которое саудаде реализует в своем динамизме.
8. К нашей теме имеет значительное отношение лирика Мариу Антониу.
Всегда исполненный саудаде, всегда возвращаясь к мифическому образу потерянного рая, фигурирующего в невозвратном детстве, автор 100 поэм (1963) открывает себя как существо во времени и изменении, существо, которое изменяет и убивает время, всегда все более отдаляя его от того, каким он был. Если память и Воображение остаются ему, чтобы продлить и воскресить для себя то, чего уже не существует, его прошлое и прошлое тех, кто предшествовал ему в жизни, но не провозглашают и не оправдывают его. Вот так, наряду с везде присутствующей темы любви, которая всегда кончается отражением отсутствия и невозможным бегством к одиночеству, вызванному несокрушимой индивидуальностью влюбленных, ибо «любовь соткана из разлуки и ожидания» (с. 135), и то, что в ней получается – это только «потеря всего» (с. 125), в его творчестве есть еще набор тем, составляющих центр его лиризма: детство, смерть отца и деда, забытое Рождество, Майанга других времен, Луанда конца XIX века, которой он не знал, но воссоздал и пережил в своей изобретательной саудосистской памяти, заставляющей его испытывать саудаде по времени, в которое он не жил, но хотел бы жить[230].
230
См., например, в