— Что делаешь?
— Умираю в своём эго.
— Бог ты мой. Опять философское настроение? — вздыхает Римус и добирается до рассохшегося окна, тянет на себя строптивую створку и шипит, когда та нарочно прищемляет ему палец шпингалетом. Проклятый зловредный дом.
Воздух за окном горячий и душный, несмотря на то, что уже поздний-поздний вечер. Римус прикуривает. У него не было времени отлежаться после луны, пришлось закинуться обезболивающим и шуровать на дежурство, так что в нём нет столько терпения, сколько сейчас нужно Сириусу.
— Так что там с эго? — спрашивает он тем не менее, потому что Сириус, ушедший в штопор, куда невыносимее, чем Сириус, высказывающий накопленное.
— Ты смотришь на неё так, как никогда не смотрел на меня, — говорит Сириус тихо, и это самый кроткий укор из тех, что Римус принимал на свой счёт когда бы то ни было.
Он курит молча, пока огонёк не доходит до самого фильтра. У него совсем нет сил на этот разговор. Сириус тоже больше ничего не говорит, и Римус лопатками чует, что он снова делает это. Расслабляется, как зажатый в дьявольских силках, и выворачивается на левую сторону.
Разрешает ему смотреть на Дору, как бы он там на неё ни смотрел. Римус вдруг сердится, щелчком отправляет окурок за подоконник и тихо огрызается:
— Ничего, что я смотрю на тебя так, как никогда не смотрел на неё, ты, мнительный придурок?
— Одно не исключает другого, — уже совсем спокойно говорит Сириус из темноты, его силуэт почти сливается с чёрным пятном кресла. — Но это нормально.
Кипучая злость затапливает Римуса за секунды, он устал, он так сильно устал, у него ломит всё тело и болит голова, и этот ровный, взвешенный тон бесит его даже больше, чем смысл всего, что Сириус себе навыдумывал.
— Не нормально! — он повышает голос, но ничего не может с собой поделать. — Потому что ничего нет! Просто она… — он запинается, не зная, как объяснить ему, уже уверенному бог знает в чём, но Сириус, как обычно, видит его насквозь, потому что выбирает за него самые правильные слова:
— Молодая. И живая.
Он не нагнетает, но продолжение висит в воздухе, почти осязаемое.
Римус намеренно игнорирует его, насильно приравнивает непроизнесённое к несуществующему. В остальном — всё так, он готов признать. Дора чистая, наивная и деятельная, у неё есть силы верить, что они переживут вторую войну — если не все, то многие, потому что с ними Дамблдор, и он знает, что им всем делать. Она такая маленькая, талантливая и смешная, и когда она кладёт ладонь ему на макушку, ему кажется, что она его освещает.
Римус достаёт вторую сигарету и прикуривает, зажав её губами. Сириус подходит к нему из темноты и вынимает сигарету из его губ, Римусу кажется, что сейчас он его поцелует, но нет. Они молча курят одну на двоих, и Сириус потом тушит окурок об подоконник, привычно увернувшись от злокозненной форточки, которая с хрустом захлопывается.
— Пойдём, я намажу тебе спину, — произносит он ровно исключительно заманчивое стариковское предложение, и Римусу хочется рассмеяться, потому что всё, что Сириус не досказал, отказывается не существовать.
Он притягивает Сириуса к себе и находит его губы своими, но тот отвечает коротко, неохотно, только для того, чтобы его не обидеть, и в конце концов отстраняется, чтобы просто обнять.
— Прости за это всё. Ты очень устал. Пойдём спать.
Он растирает ему ноющие мышцы с лечебной мазью и приносит последнюю таблетку из суточной дозы обезболивающего, позволяет лечь к себе на плечо и целует в лоб — Римус чувствует себя любимым и надеется, что неладное ему только показалось.
Ясно, как божий день, что нет, не показалось. Сириус замыкается в себе, как никогда раньше, даже после Азкабана. Он не вылезает из семейной библиотеки, взахлёб изучая Тёмные искусства (врага нужно знать в лицо), однажды они сцепляются со Снейпом по матчасти, и Римус, всегда считавший себя поднаторевшим в ЗОТИ, понимает их с пятого на десятое. Он усердно зачаровывает для членов Ордена порт-ключи — самые безопасные, незаметные порт-ключи во всей магической Британии, Мерлин его дери; они даже не даются в руки чужим, прямо как Римусовы самолётики. Он неутомимо перетряхивает отчий дом, выбрасывая на помойку всё, что не обработано заклятием вечного приклеивания. А во всё остальное время пропадает в комнате матери с гиппогрифом.
Римус не всегда бывает дома, он работает и ходит на дежурства, и оказывается, что за целую неделю запросто можно не сказать друг с другом и десяти слов.
Утром субботы Римус с Дорой возвращаются на площадь Гриммо одновременно, он с дежурства, она с работы — она душераздирающе зевает и трёт лицо и поэтому вписывается прямо в Сириуса в кишке коридора по дороге на кухню. Тот легко превращает столкновение в объятие и чмокает её в розовую макушку.
— Прости, — говорит Дора и устало прислоняется к его плечу с явным намерением подремать так хотя бы минут пятнадцать. — Мы всю ночь гоняли по Лютному с палочками наголо, и я… — она осекается и отстраняется, но Сириус, видимо, выспался, и поэтому не впадает в мрачность от её слов.
— Не вздумай трансгрессировать прямо сейчас. Поешь и иди наверх, поспи.
— Есть, сэр, — улыбается она с благодарностью за заботу.
Сириус пропускает её мимо себя на кухню и оглаживает мягким взглядом усталое лицо Римуса. Тот топчется в коридоре и больше всего тоже хочет его обнять.
— Ты идёшь или как? — спрашивает его Сириус, и тогда ничего не остаётся, кроме как протиснуться мимо него на кухню.
— Посиди с нами? — просит Римус, зная заранее, что Сириус отрицательно качнёт головой и пойдёт, куда шёл.
Римус вздыхает, чувствуя себя раздавленным бессонной ночью и всем происходящим, и ещё немного стоит на пороге, слушая его лёгкие шаги на лестнице, ожидаемо прерывающиеся только раз, над этой дурацкой пропадающей ступенькой, вечно норовящей сломать кому-нибудь ногу.
Дора рассыпает заварку и чертыхается себе под нос, спрашивает через плечо:
— Ты тосты будешь? Или яиц поджарить?
— Я сам, не заморачивайся, — отвечает Римус рассеянно и понимает, что совсем не хочет есть.
— Поговори со мной, — просит Римус однажды вечером, когда им удаётся пересечься в постели, пока ни один не уснул.
— О чём? — спрашивает Сириус спокойно.
«Действительно, блядь», — огрызается Римус про себя, но только прикрывает глаза и придвигается ближе, переплетает их пальцы.
— О чём ты хочешь.
Сириус немного молчит, но потом сообщает:
— Гарри скоро приедет. Хорошо, что мы успели освободить достаточно спален. С исследованиями тоже продвигается, Нюнчик кое-что дельное предложил, как ни удивительно…
— Чем ты занимаешься? Что за исследования?
— Империус. Надо найти какие-то противочары. Или придумать. Это была любимая фишка Волдеморта в прошлый раз, нельзя позволить ему пользоваться ей снова.
Римус приподнимается на локте, чтобы удобнее было на Сириуса смотреть. Он красивый, хотя, конечно, годы оставили на нём хорошо читаемый отпечаток. И всё равно он красивый — у него совершенные яркие глаза умопомрачительного цвета, волосы рассыпались по подушке безупречной естественной волной. Римусу нравится его худая грудь и сухой рельеф мышц на закинутых за голову руках. Сириус на него не смотрит, обводит глазами потолок, который круглый год снежит хлопьями штукатурки. Вид у него такой, словно ему всё на свете осточертело. Надо дать ему поспать, но Римус всё равно спрашивает:
— Что с тобой, Бродяга? Это из-за Доры?
Сириус поворачивается к нему сразу, удивлённый, и Римус мысленно проклинает сам себя. Если из них двоих для него эта ситуация значит больше, не потому ли это, что Сириус был прав насчёт всего…
— Нет, конечно, Лунатик. Я извинился — разве нет?
Теперь Римус приподнимает брови в молчаливом недоумении. Сириус, действительно, просил прощения — но он ни тогда, ни сейчас не в состоянии взять в толк, за что. Сириус вздыхает и понимает, что придётся что-то объяснять вслух.