— Ты не принадлежишь мне. Я говорил тебе — я хочу, чтобы ты всегда двигался свободно.
Римус не припоминает, чтобы он говорил такое когда-нибудь — хотя, может быть, он имеет в виду тот раз в госпитале, когда ему под лекарствами взбрело в голову просить Римуса отпустить его быстро. Вообще-то не то чтобы Римус не понял его тогда. В теории это звучало здраво: живи свою жизнь. Точка. Чужие выборы и даже чужая смерть не то, что ты можешь контролировать. Единственные ориентиры — любовь и непривязанность. Но это так больно. Римус не уверен, что у него на такое когда-нибудь хватит сил.
— У меня есть ещё кое-какие проблемы, знаешь ли, — улыбка Сириуса отдаёт горечью и безысходностью. — Я делаю, что могу, но… не уверен, что меня хватит надолго.
Римус вздыхает и обнимает Сириуса поперёк голой узкой груди, и Сириус тогда вздыхает тоже. Всего несколько месяцев назад, когда Сириус, наконец, оказался в его объятьях, Римусу казалось, что всё действительно может быть хорошо. Он казался себе огромным, способным Сириуса защитить от всех ужасов пережитого, исправить любовью всё, что сломалось в его судьбе. Они хотели найти Питера и сдать его властям, чтобы Сириуса реабилитировали, и не было больше необходимости прятаться в шкуру пса при каждом выходе на улицу. Они начали розыски, но Дамблдор фактически их стреножил и делал это до тех пор, пока чёртов Питер не помог Волдеморту возродиться. Больше того, изоляция продолжалась, по-прежнему ничем не мотивированная — с той только разницей, что теперь Сириусу нельзя выходить из дома даже в виде пса.
Пожалуй, это стыдно признавать, но эти месяцы Римус был полон умиротворяющего, сытого счастья — у него был Сириус, снова, спасибо тебе господи. Он принадлежал ему целиком: нервный, напряжённый, просыпающийся в испарине посреди ночи абсолютно молча, но с огромными, полными ужаса глазами. Жующий бутерброды, понемногу округляющийся, тренькающий на гитаре, отжимающийся от пола в спальне, тихий и задумчивый, разбирающий покупки с убийственными комментариями, сочиняющий самые нейтральные формулировки для писем Гарри. Вздыхающий от поцелуев в ключицы так, что у Римуса подкашивались колени. Бормочущий исступлённо «Римус, любовь моя» ему в загривок. Разметавшийся на смятой постели, наконец-то расслабленный и совершенно обездвиженный. «Ты как, порядок?» — шептал ему Римус, запоздало пугаясь, что заставляет его чувствовать слишком много, не в силах умерить свою с цепи сорвавшуюся ненасытность. «Луна шатается», — смеялся Сириус в ответ, и этот мягкий, чуточку хриплый звук оседал у Римуса в крови, становился его частью.
Это было даже лучше, чем когда они после школы стали жить вместе — коротенькая междувоенная интерлюдия, маленький глоток напоённого солнцем воздуха, оставляющий теперь послевкусие безвозвратно упущенного времени.
— Я не думал, что всё будет так… — говорит Римус негромко и понимает, что у него нет сил на то, чтобы надеяться на лучшее. Он может только плыть в самой толще, сдаваясь или сожалея, или сдаваясь и сожалея.
Гарри приезжает — и уезжает в школу, напряжение этих недель, в которые он ждёт слушания и решения своей судьбы, всё ещё висит сизым облаком вокруг Сириуса утром первого сентября.
В доме пусто и тихо в отсутствие детей, Грюм и Тонкс отправляются на работу с вокзала, Уизли решают заглянуть в Нору, проверить, как там дела, и Сириус возвращается домой один, Римус находит его в курительной комнате оседлавшим подоконник.
Теперь Римус садится в кресло и наблюдает за ним через комнату — тот молчит и не возражает, позволяя ему видеть себя горьким и сухим, и невозможно красивым.
Он курит не так, как Римус — сигареты, как и большая часть всего, что он берёт в руки, делают его сексуальным и изящным, и иногда немного драматичным. Римус находит это забавным, но любит это в нём до трясучки. Эти выпуклые вены на свешенной кисти и выступающая хрупкая косточка на запястье…
«Я люблю тебя», — думает Римус, и ему даже не нужно говорить это вслух — он знает, что Сириус видит это в нём и так. Это не меркнет с годами, кажется, только ярче сияют под веками звёзды, когда Сириус его целует. Такое не стирается, не кончается, не проходит. Он врос ему под кожу, и Римус знает, что будет носить его в себе всегда, что бы там ни было.
В конце концов Сириус прижимает окурок к подоконнику. Окно угрожающе скрипит в ответ (у них с этим домом свои счёты), но Сириус не обращает внимания — он смотрит Римусу в глаза, и тот знает, чем это кончится. Это всегда так кончается. Он, как обычно, не выдерживает первым, и очень быстро оказывается рядом. «Мы с тобой как вдох и выдох, — думает он между жадными поцелуями, но не в его привычках говорить такое вслух; обтянутые материей пуговки сюртука паршиво проходят сквозь крошечные петли, и Сириус нетерпеливо вздыхает ему в губы, — как вдох и выдох, Блэк».
========== Отпусти меня быстро ==========
— Как Гарри? — спрашивает Римус у Молли в глубоком отупении и только поглядев в её бледное лицо вспоминает, что там вообще-то были и её дети тоже. Кажется, девочка сломала ногу. И Рон выглядел не особо-то хорошо, когда Кингсли вытащил его из Отдела Тайн. — Как они все?
— Нормально, дорогой, — говорит Молли, тоже вглядываясь в него, и у неё по щекам скатываются быстрые слёзы от того, что она там видит. — Их отправили в Хогвартс, Поппи ими займётся, всё будет хорошо, я уверена… — брови у неё вдруг изламываются домиком, — Мне так жаль, дорогой, — добавляет она совсем о другом, и он не сразу за ней поспевает. — Это ужасно. Мне очень жаль…
Он автоматически вынимает руку из-под её мягкой ладони. Она быстро утирает щёки.
— Дайте мне пять минут, — говорит она входящим в кухню Артуру и Кингсли, — Я сейчас вас чем-нибудь накормлю.
Те заверяют её, что уж от голода сейчас точно никто не умирает, но она всё равно озадачивается закусками; Артур велит Кингсли показаться целителям, в него попало проклятье, тот вяло отбивается: «Да ну тебя, в первый раз, что ли, я в порядке», «А где Тонкс?», — спрашивает Молли тревожно, «В Мунго, но ничего непоправимого», — говорит Артур, и Римус чувствует, что больше не вынесет их голосов.
Он выходит из кухни, не видя перед собой дороги, поднимается по лестнице, только чудом не провалившись по самое колено — ступенька не изменяет себе и исчезает, как обычно, стоит занести над ней ногу. Больше всего сейчас хочется полежать, но он оказывается не в состоянии перешагнуть порог и войти в спальню. В конце концов он обнаруживает себя в курительном кабинете и отстранённо понимает, почему — парадной столовой никто не пользуется годами, и нужно ещё догадаться искать кого-нибудь в примыкающей к ней курилке. И всё равно ему хочется для верности забаррикадировать дверь баром. Крепиться сил больше нет: здесь не лучше, чем в спальне — здесь пахнет Сириусом, здесь на подоконнике — следы от его сигарет, здесь они дышали губы в губы, настигнутые острой нуждой друг в друге… Он прижимает ладони к глазам, словно так можно остановить всё, что рвётся наружу. Нельзя.
Он не справляется. Он совершенно не справляется и может только наблюдать за этим, потому что сделать что-то никак нельзя.
Ему не дают возможности толком оплакать обожжённый подоконник — дом на площади Гриммо больше не является безопасным; практически следом за ними всеми туда врывается Грюм, обзывая их последними словами. Смысл его тирады сводится к тому, что Блэк умер, и теперь дом наследует Беллатрисса Лестрейндж, а это значит, что им нужно уносить ноги немедленно. Римус чувствует яркую всенаправленную ярость, как в худшие моменты своей волчьей жизни, и Аластору здорово везёт не получить крепко по искрошенной морде просто за то, что он способен сказать вслух «Блэк умер». Римус оставляет их собирать впопыхах всё, связанное с Орденом, и убирается к себе домой от греха подальше.