С этой деятельной жаждой на повестке дня он отправляется на собрание Ордена в Хогвартс. Там нет детей, и родной замок пустой и малознакомый, как любимая песня юности, из которой помнишь только припев. Настанут такие времена, что он будет помнить из Сириуса только припев? Или он умрёт раньше? К счастью или к сожалению — у него есть все шансы.
Среди прочего Дамблдор рассказывает, что обнаружилось завещание Сириуса, он отписал всё имущество Гарри. С правами наследования до сих пор не до конца всё понятно, знал ли Сириус, что делал, когда составлял завещание, мог ли он таким образом обойти родовые уловки Блэков — те наверняка позаботились о том, чтобы их собственность не попадала в случайные руки. Но в целом прогнозы Дамблдора оптимистичны, он обещает выяснить всё в ближайшее время, и, возможно, Орден вернётся на площадь Гриммо.
Римус грызёт подушечку большого пальца и гадает, в какой момент Сириусу пришло в голову озаботиться завещанием. Впрочем, это могло быть очень давно, не обязательно он предчувствовал свою гибель. Умение распоряжаться собственностью — врождённая фишка аристократов.
Разумеется, из-за завещания за обедом Сириус не сходит с уст.
— Он ушёл в бою. Он бы хотел уйти именно так, — убеждённо говорит Хагрид, Римус сжимает челюсти и надеется, что тот хотя бы не ляпнул что-нибудь подобное Гарри.
— Ты чего такой агрессивный? — шепчет ему Тонкс. Никто не обращает внимания, все обсуждают, как Сириус хотел бы умереть — и ни до кого не доходит, что он и не хотел умирать!
— Я просто спокойно ем, — отрезает Римус.
— Я просто спокойно убиваю взглядом, — Тонкс тычет его под рёбра, как будто он действительно может просто взять и посмеяться над этим. — Отстань от них, Люпин. Даже не смей. Каждый скорбит как может.
Потом они с Тонкс вдвоём шагают до Хогсмида, чтобы трансгрессировать оттуда.
— Напиши ему письмо? — предлагает она, и Римус надеется, что не выразил лицом всё, что подумал. Что это ещё за бред — писать письма тому, кому они никогда не дойдут?..
— Мозгу всё равно, насколько реален диалог, — пожимает она плечами. — Скажи ему всё, что хочется. Тебе станет легче.
Римус молчит и прикидывает, что он мог бы написать. «Я люблю тебя». «Я так люблю тебя». Ему больше нечего сказать.
По пути домой он запасается ватманами, карандашами и бутылкой хорошего французского коньяка — Сириус порицал бы его до конца дней, если бы это было что-нибудь попроще.
Римус никогда не рисовал людей, тем более в полный рост — но он однажды прилично справился с целым Хогвартсом, не может же Сириус быть сложнее.
Сириус сложнее. Неизмеримо.
Приходится себе в помощь достать фотографии — обычные, маггловские. Он не вынес бы, если бы Сириус двигался на снимке.
На это уходит несколько недель, но Римус, наконец, имеет возможность проститься с каждой прядью его волос, с плечами, руками и каждым сантиметром груди, на которой Римус столько раз валялся, спал, которую столько раз покрывал поцелуями. Он глотает коньяк и слёзы и гладит Сириуса, размазывая карандашные тени там, где им следует быть.
Я просто хочу, чтобы ничего этого не было. Я просто хочу, чтобы ты был рядом.
Сириус смотрит на него с белого листа.
Я отпущу тебя, придурок, я тебе обещаю. Просто дай мне время.
Тонкс заваливается к нему после ночного дежурства, вытряхивается из алой аврорской мантии и закрывается в душе, что-то там со стуком роняя. Римус ставит чайник и размышляет, когда всё стало вот так.
Она восхищалась портретом два дня, Римус не знал, как реагировать — она хвалила его, как ребёнка, и сама предложила оформить его в багетной мастерской. Он кивнул, соглашаясь положиться на неё, и понял, что вообще ничерта не понял. Когда портрет приехал из багетной, они прислонили его к стене и встали напротив, и Римусу на секунду показалось, что они сейчас в комнате втроём.
— Есть что-нибудь, чего он хотел, но не сделал? — спросила Тонкс, глядя на Сириуса с любовью. — Не знаю, может, съездить куда-нибудь. Или искупаться в фонтане в Министерстве? Мы могли бы сделать это за него. В качестве памяти.
Римус ничего такого не припомнил. Разве только… «Я хочу, чтобы ты всегда двигался свободно». Сможет он теперь сделать это для Сириуса в качестве памяти?..
Он оставляет для Тонкс завтрак на столе, а сам включает телевизор, чтобы посмотреть утренние новости, она приходит с тарелками и стаканом к нему на диван, и, конечно, в конце концов, проливает тыквенный сок.
— Ты как дитя малое, — вздыхает Римус, выводя пятна с обивки, хотя это ещё как посмотреть, кто из них с кем возится.
Она доедает и ложится к нему на плечо, готовая задремать, хотя ему как раз пора вставать и приниматься за вычитку учебника с многообещающим названием «Терапия нарушений привязанности. От теории к практике». С этим учебником прогорели почти все сроки, пока он тут пытался привести в порядок свою жизнь, так что работать придётся в темпе.
— Чего тебе от меня надо? — спрашивает Римус беззлобно, почти ласково глядя на неё сверху вниз. — Ты же всё про меня знаешь. Я любил своего лучшего друга почти всю свою жизнь, я оборотень, я старше тебя на половину твоей жизни. Чего ты, Нимфадора?
Она медленно, с трудом открывает слипающиеся глаза, и вдруг Римус слышит, как у неё заходится сердце. Он не отводит взгляд и вздыхает. Ну да, как будто бы без вопросов что-нибудь было непонятно.
Проходит почти год. Суматошный, заполошный год, в который он колдует больше, чем, кажется, за всю жизнь. Внятная, открытая война уже совсем близко, и Орден использует это время, чтобы обезопасить всё, что можно: людей, дома, информацию.
— Так, — говорит ему Тонкс, приземляясь рядом с ним на скамейку, — мне надо заглянуть домой, а потом я твоя. Ты со мной?
Римус улыбается, припоминая, как сам говорил так Сириусу — «я твой», и кивает: им нужно в аптеку, Тонкс варит ему антиликантропин, полнолуние послезавтра, зелье как раз успеет созреть.
Их подвозит какой-то маггл, друг Тонкс, всю дорогу они болтают и слушают по радио лёгкие песни. Римус не знает ни одной и молчит после приветствия. В какой-то момент Тонкс берёт его за руку и отстукивает пальцами ритм по его ладони, и он впервые разрешает ей это.
Оказывается, «домой» — это к Андромеде, и Римус почему-то нервничает, узнав об этом прямо у порога.
— Годрикова плешь, да ты её полжизни знаешь, — закатывает глаза Тонкс.
— Да, но обычно я заваливался к ней домой с Сириусом, а не с тобой.
— Как будто это что-то меняет, — отмахивается она и оглядывает свои рваные джинсы. — Блин, надо было переодеться. Ну, теперь уже… — она только сосредоточивается и меняет цвет волос с бирюзового на чёрный.
— Мы дома, мам! — кричит она секундой спустя, сразу поднимаясь по лестнице на второй этаж, Римус заходит в дом вслед за ней.
Он не был тут очень давно, лет, наверное, двадцать — здесь по-прежнему много книг и море цветов, все виды гераней и фиалок и ещё пятьдесят видов растений, названий которых он не знает, и всё цветёт, бурно, в полную силу. Тонкс наверху настаивает, чтобы мать задала ей вопрос по протоколу, Андромеда возмущается: «Чтобы я не узнала свою дочь?!» Римус улыбается, пока Андромеда всё-таки выдумывает какой-то вопрос для проверки, и ловит себя на мысли — какое счастье, что среди бушующего нестабильного мира ещё есть такие места, куда можно ворваться с воплем «Мам, мы дома».
— Привет, Меда, — говорит он тепло, когда Андромеда, наконец, спускается, отбившись от Нимфадоры с её допросами.
— Привет, Римус, — говорит она ласково. — Мы же можем обойтись без этих дурацких протоколов? Как ты, дорогой?
Римус смотрит в её тёмные участливые глаза и впервые со смерти Сириуса не врёт, когда отвечает:
— Нормально.