В 1930-е Мясников продолжает свою последовательную линию поведения. Пытается (безуспешно) создать парижский вариант «Рабочей группы». Мистифицирует местную «левую» публику, подписывая свои статьи как «Представитель Центрального Бюро Коммунистической партии СССР».[14] Пробует, тоже безуспешно, наладить регулярный выпуск газеты «Оппозиционная правда». Постановлению властей о высылке из страны за «вмешательство во внутренние дела Франции» не подчиняется и скрывается (успешно). Одновременно, регулярно обращаясь в советское посольство с просьбой разрешить ему вернуться на родину, дает обещания не заниматься в СССР политической деятельностью. Но в то же время, сообщая жене в Россию об этих своих попытках, уверяет ее, что политических взглядов не изменил... Вскоре после безуспешной попытки создать «Рабочий коммунистический Интернационал» (1934) Мясников уезжает из Парижа в городок Куломье и устраивается рабочим на стройку, где остается до 1936. Именно там он создает «Философию убийства...»
1934 год в какой-то степени был переломным. На допросах в 1945 Мясников об этом говорит так: «до 1934 г. я выступал в печати против советского государства. После же 1934 года таких выступлений не было. Однако до 1938 года я продолжал писать книги, направленные против Советского Союза /.../ когда после мюнхенского соглашения я увидел тучи, сгустившиеся над СССР, я не писал более этого и не критиковал СССР /.../ я прошу прочесть мою рукопись «Философия убийства...», где Вы не увидите ничего антисоветского. Эту рукопись в 1940 году я послал Сталину». Что получается? Мясников ставит себе в заслугу прекращение печатных выступлений. Представляется, однако, что не столько желание не обижать вслух советский режим, а скорее «местные» обстоятельства вынудили Мясникова изменить образ действий. Для адекватного понимания остальных слов подследственного надо помнить: представление Гавриила Ильича об отсутствии «антисоветского» в его творчестве, в контексте тогдашней эпохи, было весьма своеобразным. И тут он не хитрил. Посылая свою рукопись Сталину в 1940, Мясников ничего иного, как продемонстрировать свою лояльность, не предполагал. Но мясниковская «демонстрация лояльности», по сути, — очередной вызов властям. Впрочем, вызов — практически все его действия. Иначе он не умел... Любому здравомыслящему современнику Мясникова было бы очевидно: чтобы получить прощение от режима и безопасно вернуться на родину, «Философия...» никак не годилась. И если автор все же рассчитывал заработать с ее помощью политические дивиденды, то приходится признать его полнейшую наивность... Самое большое, чего он мог бы добиться, — спровоцировать нападение на себя какого-нибудь монархиста-мстителя. Мы не располагаем достоверными сведениями о намерениях Мясникова опубликовать свою «исповедь» по-русски на Западе.[15] К тому же содержание рукописи, уже по иным, чем для Советского Союза, причинам, никак не годилось для эмигрантской публики... Возможно, рукопись была позже подготовлена для издания на французском языке. Но для подобного утверждения мы не располагаем нужной информацией.
Вернемся в 1935 год. До отправки рукописи «конкретному читателю» в СССР остается пять лет. А пока — что же он собирался с ней делать? Позади череда эмигрантских поражений (единственное, чего ему удалось добиться, — отмена постановления о высылке из Франции). Именно в 1934 безрезультатно завершилось все то, что он начинал еще в 1921, задолго до своего бегства. Единственным связующим звеном с родиной оставалась переписка с женой (оборвалась в 1937). Сведения об «истинной» ситуации там приходилось черпать из слухов, случайных или сомнительных источников. Немногочисленные местные «леваки», рабочие-эмигранты из славянских государств Восточной Европы (в частности, из Болгарии[16]), эпизодические контакты с отдельными русскими эмигрантами (среди них — с Николаевским[17]) — вот, собственно говоря, и весь или почти весь круг общения. Такая замкнутость не могла не создавать у Мясникова определенных иллюзий. Неадекватное восприятие действительности, в том числе политических реалий, свойственное вообще всем людям его склада, в создавшихся условиях должно было приобрести гипертрофированный характер. Поэтому скорее всего Мясников все же питал иллюзии относительно возможной в обозримом будущем публикации рукописи в СССР (или для французского читателя).
14
Склонность к мистификациям Мясников обнаруживает и в других случаях. Находясь в Берлине в 1923, многократно преувеличивает местным левым численность, а отсюда — и значимость «Рабочей группы» (правда, тут он был введен в заблуждение своим другом и соратником Н.В.Кузнецовым). Переход из Ирана в Турцию весь построен по канонам авантюрного романа (при побеге из СССР использовался лишь невинный маскарад — женское платье) — были «разыграны» и местные власти, и советское консульство. Если верить рассказу Романа Гуля, в котором Мясников именуется Григорием, то можно предположить, что объектом мистификации в Париже стал Б. И. Николаевский — Мясников разыграл перед ним роль ультраконспиратора (см.: Гуль Р. Я унес Россию. Т.2: Россия во Франции. Н.-Й., 1984. С.217–221). Если ничего не путает в своих воспоминаниях Л.Тарасов, то Мясников разыграл и его, рассказывая о своей жизни в Казахстане и подготовке к бегству в Синцзян (!).
15
Информация, приведенная Р.Пайпсом (без указания на источник) во 2-м томе «Русской революции» (М., 1994. С.454), не может нами рассматриваться как достоверная: «Мясников в 1921 г. был исключен из партии за агитацию в пользу свободы мнений и в 1923 г. арестован. В 1924 или 1925 г. он появился в Париже, где торговал рукописью с описанием убийства Михаила». Приведенные слова вынесены Пайпсом в сноску. Здесь три хронологические ошибки (Мясникова исключили из партии в 1922, он не «появлялся» в Париже ни в 1924, ни в 1925 и в первый раз арестован он был хоть и не вполне «за агитацию в пользу свободы мнений» — пусть так! — но в 1922). Единственное же, что можно предположить об источнике утверждения о торговле «рукописью с описанием убийства», это то, что мы имеем дело с искаженным отголоском истории с кражей Мясниковских бумаг в Париже в 1930: на суде (янв.-февр. 1931) один из похитителей (А.Палкин) объяснял свое участие в краже желанием завладеть воспоминаниями об убийстве Михаила Романова (тогда еще не существовавшими). Со слов Палкина, Мясников якобы вел переписку с живущим в США издателем Абрамом Сауловичем Каганом (Коганом), возглавлявшим в начале 1920-х изд-во «Петрополис», о продаже ему своих мемуаров с детальным описанием «бегства и исчезновения» вел. князя. (Копии этих писем побывали в руках сотрудника газ. «Возрождение» Н.Н.Алексеева, но суду предъявлены не были). Кроме того, на суде прозвучало заявление некоего Р.Левеля, представившегося юрисконсультом вдовы вел. князя — княгини Н.С.Брасовой, о том, что Мясников якобы предлагал ей купить у него упомянутые мемуары. Брасова дезавуировала эту информацию и объявила Р.Левеля самозванцем. См.: Возрождение (Париж). 1931. 23 янв., 20–22, 25 февр.; Последние новости (Париж). 1931. 23 янв., 6, 20 февр. Никакими иными сведениями о «торговле рукописью» мы не располагаем.