Одно из преимуществ этого теоретического подхода перед некоторыми конкурирующими теориями, такими как психоанализ, заключается в том, что он может учесть наш интерес к ужасным существам, чьи образы не кажутся прямо или даже косвенно укорененными в таких вещах, как репрессия. Иными словами, объяснение религиозного благоговения и психоаналитическое объяснение ужаса сталкиваются с контрпримерами в тех случаях ужаса, когда монстры кажутся порожденными тем, что можно представить как практически формальные процессы "категориального застревания". Головоногие моллюски Уэллса не вызывают космического благоговения и не прорабатываются в тексте достаточно остро, чтобы их можно было связать с каким-то идентифицируемым подавленным материалом. Таким образом, эти попытки объяснения не являются достаточно полными, поскольку они не могут ассимилировать то, что мы можем назвать формалистически (или формульно) сконструированными ужасными существами.
Мой подход, с другой стороны, не имеет таких проблем с ужасными существами, порожденными исключительно классификационной запутанностью, поскольку я связываю их очарование (а также их мучительность) с их категориальной запутанностью. Таким образом, всеобъемлющий характер моей теории перед лицом подобных контрпримеров является весомым аргументом в пользу моей теории.
В этот момент, возможно, будет полезно напомнить читателю, что я стремился найти всеобъемлющий отчет о привлекательности ужасов - то есть такой отчет об ужасах, который касается их привлекательности в разные периоды времени, в разных поджанрах и в конкретных произведениях ужасов, будь они шедеврами или нет. В этом отношении я, отчасти, рассматриваю ужас как то, что Фредрик Джеймсон назвал режимом. Он пишет:
Когда мы говорим о режиме, что мы можем иметь в виду, кроме того, что этот конкретный тип литературного дискурса не привязан к условностям определенной эпохи, не связан неразрывно с определенным типом вербального артефакта, а скорее сохраняется как соблазн и способ выражения в течение целого ряда исторических периодов, как бы предлагая себя, хотя бы время от времени, как формальную возможность, которая может быть возрождена и обновлена.
Спрашивать о том, что привлекает в ужасах как жанре, значит спрашивать о самых основных, повторяющихся "соблазнах", которые предлагает жанр для, как можно предположить, среднестатистической аудитории. Мой ответ - это подробный рассказ об очаровании и любопытстве, приведенный выше. Этот ответ кажется более всеобъемлющим, чем психоаналитические и религиозные объяснения ужаса как режима, - он охватывает самое широкое число повторяющихся случаев. Однако, сказав это, я не обязательно исключаю, что психоаналитические и религиозные объяснения не могут дать дополнительного понимания того, почему те или иные произведения ужасов, те или иные периодические циклы или те или иные поджанры могут оказывать свое особое притяжение сверх общего притяжения режима. Убедительны ли такие объяснения и в какой степени, зависит от критического и интерпретационного анализа отдельных поджанров, циклов и произведений. У меня нет теоретических оснований заранее заявлять, что такая критическая работа может не проинформировать нас о рычагах притяжения, которые определенные циклы, поджанры и отдельные произведения задействуют сверх общей притягательности режима. Убедительность таких критических работ придется оценивать в каждом конкретном случае. Я лишь стремился выдвинуть свою точку зрения на общую силу режима ужасов и не буду здесь и сейчас высказывать принципиальных оговорок относительно возможности применения религиозной критики, критики мифа, психоаналитической критики, критики космического благоговения и т. д. к отдельным циклам, поджанрам и произведениям режима ужасов.
Мне кажется, что предложенное мной решение парадокса ужаса любопытство/очарование - несмотря на то, что оно опирается на несколько технические понятия, такие как категориальные нарушения и коэкзистенциализм - довольно очевидно. Она, конечно, не столь причудлива, как многие редукционистские психоаналитические теории. Более того, многим она может показаться вовсе не теоретической, а всего лишь затянувшимся упражнением в здравом смысле.