К моменту своего появления в коридорах высшей власти он был самым популярным и выдающимся профессором Военной академии Генерального штаба, автором первого в ее истории курса военной статистики. Широкую общественную известность и признание в качестве крупного русского военного ученого ему вполне заслуженно принесла первая в отечественной исторической литературе научная работа, посвященная А. В. Суворову, – «История войны между Россией и Францией в царствование императора Павла I в 1799 году». За нее Милютин удостоился полной Демидовской премии и избрания членом-корреспондентом Академии наук. Работа и по настоящее время сохраняет свое научное значение, а в ее авторе легко угадывается как достойный наследник научного творчества генерала Г. В. Жомини – основателя русской Военной академии Генерального штаба, одного из крупнейших в Европе военных теоретиков и историков, – так и явно неглубокий военный педагог и психолог. Так, в частности, Милютин делал вывод, что «Суворов не был только подражателем Фридриха Великого, но имел уже те мысли, которые в новейшем военном искусстве обыкновенно называются наполеоновскими»[2]. Из такого суждения заинтересованный русский читатель в военном мундире легче всего мог заключить, что Наполеона надо изучать, а Суворовым – гордиться. В перспективе это означало, что при малоприложимости к конкретно русским условиям знаний из области наследия французского полководца обращение к полководцу русскому начнет превращаться со временем в безжизненный культ, малоспособный должным образом оплодотворить умы и сердца последующих поколений отечественных военных. Защищая честь своего героя от недобросовестных иностранных писателей, Милютин подчеркивал: «Если сравнивать первостепенных полководцев разных времен, то должно беспристрастно сознаться, что некоторые из них, быть может, стоят выше Суворова в… том, что составляет, так сказать, механизм военных действий. Но в отношении нравственной стороны военного дела – можно смело сказать, что Суворов был одним из самых великих военачальников: едва ли кто другой превосходил его… в особенности в том безграничном влиянии, которое он имел на войска»[3]. Но из исследования добросовестнейшего позитивиста в целом оставалось не очень ясным, как же именно и почему Суворову удавалось такого добиться.
Изменения в мировоззрении образованного русского общества, протекавшие в XIX столетии, чем дальше, тем больше делали этот яркий образ человека, сочетавшего в себе глубокую укорененность в русской православной религиозной традиции с европейским профессионально-научным кругозором и мастерством практического синтеза, при всей его мнимой простоте, все более трудно воспринимаемым для последующих поколений. В одном сочинении, опубликованном в 1846 г., славянофил А. С. Хомяков как-то приводил рассказ о «старом барине», к которому из-за границы приехал молодой сын, с которым у того пошли частые споры «о всем русском и нерусском в России. Раз случилось, что сын сказал ему: "Разве не нашему просвещенному времени принадлежит слава побед и самое имя великого Суворова?" Старик обратился к осьми-десятилетнему отставному майору, давно уже отпустившему седую бороду, и спросил: "Что, Трофим Михайлович, похожи были Суворов и его набожные солдатики на моего Мишеля и его приятелей?" Разговор, – по словам Хомякова, – кончился общим смехом и долгим, басистым хохотом седого майора, которому эта мысль показалась нестерпимо смешною. Молодой денди сконфузился»[4].
На наш взгляд, для отечественных историков, начиная с Милютина, природа конфликта Суворова с императором Павлом I осталась неясной. Было очевидно, что полководец был задет пруссоманией самодержца. Некоторые отмечали, что Павел стремился искоренить злоупотребления в армии, а суворовское окружение было здесь не без греха. Значит, нетерпеливый и вспыльчивый царь был по сути прав, а старый фельдмаршал отреагировал как желчный и самолюбивый человек с тяжелым характером. Недооценено было главное – Павел, приказав Суворову распустить его штаб, уничтожал существовавший в мирное время орган боевого командования войсками, фактически превращая Суворова из полководца в администратора или в лучшем случае в инспектора.
В последующую эпоху наполеоновских войн эта сложная проблема оптимального сочетания в военной системе строевого и административного начала решалась при достаточном уважении требований первого. Эмпирическим путем в России в это время была создана система высшего военного управления, особенно близко подошедшая к той модели, которую впоследствии назовут классической прусско-германской, в которой ведущую роль играл полностью независимый от военной администрации Большой Генеральный штаб – детище Г. фон Мольтке-старшего. Во второй половине XIX – начале XX века, в эпоху массовых армий, когда особое значение приобрело качество штабного управления войсками, эта модель и обеспечила Пруссии и Германии превосходство. Это была максимально приближавшаяся к идеалу постоянно действовавшая система научной подготовки войны.
2