В 1870 г. в Германии, тогда еще Пруссии, и Политика и Стратегия — на высоте. В 1914 году в той же стране ни Политика, ни Стратегия на высоте не оказались.
Бывает однако, что один из этих двух «элементов национального действия» на высоте, другой нет. Разнобой этот служит признаком расшатанности государственного механизма, утраты согласованности движений его частей. Он указывает на расстройство организма, где правая рука утрачивает чувство солидарности с левой.
Особенно разительный пример несоответствия Политики со Стратегией являет нам Наполеон. Величайший полководец Истории явился в то же время совершенно несостоятельным политиком. Он пренебрег мудрой традицией Ришелье и королевской Франции. Упразднением мелких немецких княжеств он способствовал образованию единой германской нации. Кацбах и Лейпциг были результатами этой близорукой политики. Во внешней своей политике Наполеон добился соединения против себя всех тех, кого он должен был бы держать разъединенными. Внутренняя его политика столь же катастрофична. Его гражданское законодательство, составленное в анархическо-индивидуалистическом духе утопий Руссо, с сохранением якобинской централизации управления, разрушило семейные устои Франции. Те сотни тысяч французов, что Наполеон погубил в своих красивых, но в конечном итоге бесполезных сражениях — ничто в сравнении с миллионами и десятками миллионов французов, которым он своим законодательством запретил родиться. «Code civil» погубил французскую рождаемость. Известны слова лорда Кастальри на Венском конгрессе — «Зачем нам добивать Францию? Предоставим это ее законодательству!» Упадочный период нашей старой государственности можно вообще резюмировать как несогласованность Политики и Стратегии.
В 1877 г. наша Политика на высоте (чему способствует личное влияние Царя Освободителя и патриотизм общества). Она имеет мужество принять «великодержавное» решение вопреки Европе объявить Турции войну. Зато Стратегия плачевна. В 1878 г. Стратегия выправилась. Русская Армия у стен Цареграда. Но тут капитулирует политика.
В 1905 г. — полный разнобой. Политика игнорирует Стратегию. Нельзя было сознательно идти на риск конфликта с Японией, не позаботившись закончить Сибирский путь. Нельзя было преследовать грандиозные цели на Дальнем Востоке, опираясь всего на два или три батальона сибирских стрелков. Нельзя было брать лесные концессии на Ялу, не позаботившись устройством доков в Порт-Артуре. Нельзя было делать второй шаг, не сделав первого. Стратегия, впрочем, тоже совершенно не на высоте и дает себя застать врасплох. Витте и Куропаткин стоят друг друга.
Русская стратегия Великой войны, при всей своей посредственности, не была так уж плоха, как то может показаться по ее результатам. Но она была связана по рукам и по ногам плачевнейшей политикой. Россия беспрекословно подчинялась самым абсурдным требованиям своих союзников, приносила безоговорочно насущные свои интересы в жертву их самым мелочным, меркантильным расчетам (под формой «общесоюзного дела»). Мы играли жалкую роль. По первому приказанию союзников — мы бросались для них в огонь. Мы сразу пошли у них на буксире, подпали под их полное и абсолютное влияние, закрепостили себя ужасным Лондонским протоколом.
Эта унизительная подчиненность сказывалась и на мелочах. Русские генералы странствовали за полярный круг на междусоюзные конференции в Шантильи — и никому в голову не пришла мысль устроить таковые в Барановичах либо в Могилеве (что имело бы важное значение и в том отношении, что Россия была бы здесь представлена перворазрядными величинами и ее удельный вес сразу повысился бы). Мелочь эта вообще характерна для нашего неумения соблюдать достоинство России в переговорах с иностранцами. Наша история полна парижских, лондонских, венских, берлинских конференций. Но нет ни одного «Петербургского мира» либо «Московского договора». Даже после удачной войны мы шли извиняться за свои победы в заграничные столицы вместо того, чтоб предложить заинтересованным иностранцам явиться к нам!
Мы никогда не умели разговаривать с иностранцами — и в Великую войну не сумели поставить себя на подобающее место, не сумели использовать наше в сущности очень выгодное политическое положение. Союзники в нас чрезвычайно нуждались, особенно первые два года войны. Нашу помощь нам надо было продавать совершенно так же, как они продавали нам свою.
Прекрасный пример нам дала Италия своим упорным и беззастенчивым торгом перед вступлением в войну. Политическое чутье всегда было в почете у соплеменников Макиавелли. Италия сразу же показала своим будущим союзникам, что «возить на себе воду» она не позволит. И благодаря этому политическому чутью и этой политической воле удельный, великодержавный вес Италии на междусоюзных конференциях сразу же стал более высоким, нежели удельный вес России, несмотря на гораздо более скромный размер «лепты на общесоюзное дело».
Не будем говорить про довоенную французскую цензуру плана нашего стратегического развертывания. Французы определяли как численность сил нашего С.-З. фронта, так и сроки его готовности, в результате чего наше наступление в Восточную Пруссию на 15-й день мобилизации (в то же время мы совершенно лишены были права делать какие бы то ни было замечания, высказывать какие бы то ни было пожелания относительно знаменитого «Plan XVII»). Упомянем только про одну из слишком многочисленных наших моральных капитуляций — «нарочское наступление» в марте 1916 года. Предпринято оно было — по настоянию союзников армиями нашего Западного фронта с целью облегчить Верден.
Двести тысяч русских офицеров и солдат окровавленными лоскутьями повисли на германской проволоке (одна 2-я армия лишилась 140000 убитыми и ранеными), но сберегли кровь тысячам французов. К апрелю 1916 г. за Верден легло в полтора раза больше русских, чем французов.
Неудача этого предпринятого в мартовскую распутицу наступления до того морально повлияли на ген. Эверта, что он потом (уже летом) категорически отказался перейти в наступление вторично — и победоносные, но малочисленные армии Ю.-З. фронта, не поддержанные, захлебнулись в своей победе, а кампания 1916 года оказалась безрезультатной.
Вот к каким жестоким последствиям в Стратегии приводит слабая Политика, бесхарактерность, неспособность твердо и властно огородить свои права, сказать «нет» (объяснив, почему именно нет). Мы не в силах были что-либо отказать нашим союзникам — даже когда они требовали, чтоб мы им вырывали из нашего живого тела куски мяса. А двенадцать лет спустя маршал Петен в своей книге «Верден» ни единым словом не упомянет о тех двухстах тысяч русских, что отдали свою жизнь и кровь при Нароче… Из русских деятелей Великой войны политическим чутьем и сознанием государственности были наделены лишь ген. Гурко — поборник равноправия России с союзниками — и командовавший в 1914 году Черноморским флотом адм. Эбергардт?. Немедленно же по прибытии «Гебена» в Золотой Рог адмирал Эбергардт сознал, что эти корабли вовлекут Турцию Эннера в войну с Россией (последствием чего должно было явиться закрытие проливов и полная изоляция России от остального мира). Он предложил атаковать «Гебена» в турецких водах своими пятью старыми, но отлично стрелявшими кораблями — и этим предупредительным мероприятием — политической мерой пресечения удержать Турцию от выступления. Блистательная Порта и младотурки были бы раздосадованы, а Доунинг-стрит опечалился бы этим самоуправством. Но России не пришлось бы умирать от удушья. Сазонов запретил эту спасительную операцию. В 1878 году русская дипломатия боялась английских броненосцев — в 1914 г. она боится своих собственных!
?
Отметим также бесспорный политический талант ген. Баратова в Персии.
Несостоятельность политики сказалась и в Гражданскую войну. Весь трагизм Русского дела заключался в том, что Красные — антигосударственники по существу — оказались по методу анархистами. Анархичность Белого движения стала причиной его гибели.