— И все же он был там! — повторял он уже в который раз, постукивая пальцем по карте.
И тут старик-рулевой отошел от собутыльников и взял Робинзона за плечо.
— Знаешь, что я скажу тебе, Робинзон? Твой необитаемый остров, разумеется, по-прежнему там, где он и был раньше. И даже, уверяю тебя, ты его самым распрекрасным образом нашел!
— Нашел? — Робинзон ловил воздух ртом, он задыхался. — Да ведь говорю же я тебе, что…
— Ты нашел его! И раз десять, может, проплыл мимо своего острова. Но ты не узнал его.
— Как не узнал?
— Да так, ведь остров, как и ты сам, состарился! Ну-да, послушай-ка, из цветов получаются плоды, из плодов — деревья. Зеленые деревья умирают, становятся сухими. И все это в тропиках происходит очень быстро. А ты? Взгляни на себя в зеркало, болван! И скажи мне, узнал ли тебя твой остров, когда ты проплывал мимо него?
Робинзон не стал смотреться в зеркало — совет оказался лишним. Он оглядел всех собравшихся по очереди и лицо его было столь печальным и столь растерянным, что волна все нараставшего буйного смеха вмиг схлынула, и в кабачке воцарилась небывалая тишина.
Баба-Мороз
© Перевод Т. Ворсановой
Да настанут ли когда-нибудь в деревеньке Пульдзерик спокойные времена? Давным-давно, уже не одно десятилетие ее раздирала вражда: клерикалы враждовали с радикалами, Свободная Школа Братьев со светской школой общины, кюре — с учителем.
Неприязненность и враждебность, окрашиваемые то весенними, то летними, то осенними красками, к праздникам в конце года расцвечивались полной иллюминацией, просто фантастической.
По соображениям практического характера полуночная месса 24 декабря назначалась на шесть часов вечера. В то же самое время учитель, переодевшись Дедом Морозом, вручал подарки ученикам светской школы. Так что Дед Мороз стараниями учителя превратился в языческого героя, радикала и антирадикала. Кюре противопоставил ему младенца Иисуса в рождественских яслях, известных на весь кантон — так освященную воду бросают в лицо дьявола.
Да, так выпадает ли на долю Пульдрезика передышка? Дело в том, что вместо учителя, вышедшего в отставку, прислали учительницу, в здешних краях никому не знакомую, и люди во все глаза пялились на нее: очень им было интересно, что она за штучка. Мадам Уазлен, мать двоих детей, младший трехмесячный младенец, — была разведенной, что воспринималось как залог верности светским, а не религиозным традициям. Но партия клерикалов праздновала победу в первое же воскресенье, когда новая учительница у всех на глазах вошла в церковь. Кости, похоже были брошены. Не будет больше кощунственной Елки во время рождественской мессы, и кюре будет безраздельным властителем здешних мест.
Но каково же было всеобщее изумление, когда мадам Уазлен объявила школьникам, что традиции сохраняются и в обычный час Дед Мороз будет раздавать подарки! Что за игру она затеяла? И кто будет Дедом Морозом? Почтальон и егерь, о которых все тут же вспомнили, зная их социалистические взгляды, уверяли, что они ни о чем таком и понятия не имеют.
Всеобщее изумление перешло все мыслимые пределы, когда выяснилось, что мадам Уазлен дает своего младенца кюре, и он будет изображать младенца Иисуса в рождественских яслях.
Поначалу все шло хорошо. Малыш спал без задних ног, пока верующие проходили перед яслями, сверля его расширенными от любопытства глазами. Быка и осла — настоящего быка и настоящего осла, — казалось, умилил мирской ребенок, чудесным образом превратившийся в Спасителя.
Но, к несчастью, когда стали читать Евангелие, он начал вертеться, а в тот самый миг, когда кюре стал подниматься на кафедру, раздался его крик. Такого громкого детского рева никто и никогда не слыхал. И тщетно девица, изображавшая Деву Марию, укачивая, прижимала его к своей тощей груди. Мальчуган, пунцовый от ярости, болтал ручками и ножками, и его гневный плач разносился под церковными сводами так громко, что у кюре не было ни малейшей возможности произнести хоть одно слово.
В конце концов он подозвал мальчика из церковного хора и что-то на ушко приказал ему. Даже не сняв стихарь, парень вышел, и вскоре его шаги замолкли уже и на улице.
Через несколько минут клерикальная половина деревеньки, целиком собравшаяся в нефе, лицезрела небывалое, неслыханное видение, навсегда вписавшееся в золотую легенду края. Все увидели, как Дед Мороз собственной персоной ворвался в церковь. Большими шагами он продвигался к яслям. Потом он отстранил свою огромную бороду из белой ваты, расстегнул красный кафтан и протянул щедрую грудь неожиданно успокоившемуся младенцу Иисусу.
Ландыши
© Перевод Н. Хотинской
— Пьер, вставай! Пора!
Пьер спит непробудным сном двадцатилетнего парня, крепко веря в бдительность матери. Уж его старушка всегда поднимет свое чадо вовремя беспокойная она, да и спать стала совсем мало. Он переворачивается на бок, лицом к стене, заслоняя сон своей могучей спиной, пряча его за бритым затылком. Мать смотрит на сына, вспоминая, как еще совсем недавно будила его спозаранку, чтобы отправить в деревенскую школу. Он как будто опять крепко уснул, но она не тормошит его больше. Знает: ночь для него закончилась, и с этой минуты, как ни отмахивайся, день пойдет своим чередом.
Четверть часа спустя Пьер входит в кухню, и мать наливает ему густого шоколаду в большую кружку с цветочками. Он смотрит на чернеющий перед ним прямоугольник окна.
— Темень на улице, — говорит он, — а все-таки дни уже прибывают. Часу не пройдет, можно будет выключить фары.
Ей чудно его слушать — она-то пятнадцать лет никуда не выезжала из Булле-ле-Тру.
— Да, весна скоро. А на юге, может, уже увидишь абрикосы в цвету.
— Какой там юг! Мы пока дальше Лиона не бываем. А потом, знаешь, на автостраде… Если бы и были эти самые абрикосы, глазеть-то на них все равно некогда.
Он встает и в знак уважения к матери — вообще-то в крестьянских семьях мужчины посуду не моют — ополаскивает под краном свою кружку.
— Когда вернешься?
— Как обычно — послезавтра вечером. В Лион и обратно, напарник старина Гастон, покемарю в кабине, я привык.
— Привык… — повторяет мать тихонько, будто про себя. — А я вот никак не привыкну. Ну да ладно, коли тебе это по душе…
Сын пожимает плечами.
— Куда денешься!
Величественная тень грузовика с полуприцепом вырисовывалась на фоне светлеющего неба. Пьер не спеша обошел вокруг. Так было каждое утро стоило ему после ночной разлуки увидеть свою огромную игрушку, как у него теплело на сердце. Он ни за что не признался бы в этом матери, но, честно говоря, предпочел бы и ночевать в грузовике. Машина даром что большая, а, запирай не запирай, всякое может приключиться: того гляди, помнут что-нибудь, отвинтят, свистнут. А то и вовсе угонят вместе с грузом — такое случалось, хоть и не верится.
Сегодня, как, впрочем, и всегда, все оказалось в полном порядке; пора было браться за дело, машину надо вымыть, а время не ждет. Прислонив к решетке радиатора лесенку, Пьер принялся мыть большое, выпуклое ветровое стекло. Ветровое стекло — это совесть автомобиля. Все остальное на худой конец можно оставить пыльным и заляпанным, но ветровое стекло должно быть безукоризненно чистым.
Потом Пьер почти благоговейно опустился на колени перед фарами. Дышал на стекла и водил по ним белой тряпочкой, нежно и заботливо, как мать, утирающая рожицу ребенку. Затем прикрепив лесенку к борту на ее обычном месте, он забрался в кабину, плюхнулся на сиденье и нажал на стартер.
На набережной Рассвета в Булонь-Бианкуре, на углу улицы Сены, стоит старый дом-развалюха; весь обветшал, и даже странно видеть на первом этаже бистро, сверкающее неоном, никелем и разноцветными огоньками игровых автоматов. Гастон живет здесь один в комнатушке на седьмом этаже. Сейчас он в полной готовности стоит перед входом в бистро, и грузовик подбирает его почти на ходу.