— Как жизнь, папаша?
— Ничего, помаленьку.
Все у них расписано, как по нотам. Гастон выдерживает трехминутную ритуальную паузу. Затем принимается распаковывать дорожную сумку, которую втащил в кабину и положил на сиденье между собой и Пьером, и расставляет по местам термос, сумку-холодильник, судки, пакеты и свертки — быстро, с проворством, говорящим о выработанной годами привычке. Гастон — маленький, щуплый человечек не первой молодости, со спокойным, внимательным лицом. В нем чувствуется пессимистическая умудренность слабака, с детства привыкшего защищаться от ударов жизни, изначальную враждебность которой он не раз испытал на собственной шкуре. Покончив с расстановкой своих припасов, он приступает к переодеванию. Сменяет ботинки на мягкие тапочки, куртку на толстый свитер с высоким воротником, баскский берет на шерстяной шлем, и даже ухитряется снять брюки, что нелегко: места мало, и пол под ногами движется.
Пьеру не нужно смотреть на напарника, чтобы увидеть, что тот делает. Не отрывая глаз от лабиринта запруженных машинами улиц, ведущих к окружной дороге, он слышит и знает наизусть возню справа от себя.
— Выходит, только ты оденешься, чтоб спуститься на улицу, как в машине сразу опять раздеваешься, — роняет он.
Гастон не снисходит до ответа.
— Не пойму, почему бы тебе не спускаться в ночной рубашке. Убил бы одним выстрелом двух зайцев, а?
Гастон тем временем взгромоздился на спинку своего сиденья. Грузовик трогается на зеленый свет, и напарник Пьера мягко скатывается на подвесную койку за сиденьями. Оттуда в последний раз раздается его голос:
— Когда у тебя будут ко мне умные вопросы — разбудишь.
Пять минут спустя грузовик уже катит по кольцевой дороге, довольно оживленной, несмотря на ранний час. Для Пьера это всего лишь малоинтересная прелюдия. Истинный властелин автострады еще тонет в потоке, который несет и легкие грузовички, и малолитражки буржуа, и автобусы с рабочим людом. Вот когда они отсеются после поворотов на Ранжис, Орли, Лонжюмо и Корбей-Эссон, а также шоссе на Фонтенбло, тогда, пройдя пункт сбора дорожной пошлины в Флери-Мерожисе, выедешь наконец на широкую бетонную полосу.
Чуть позже, пристроившись в очередь за четырьмя другими тяжеловозами, Пьер радовался вдвойне. Во-первых, он за рулем, во-вторых, Гастон уснул, и никто не будет его отвлекать, когда он въедет на автостраду № 6. Он с важным видом протянул служащему путевую карточку, получил ее назад, включил сцепление и устремился на ровное белое шоссе, ведущее прямо к сердцу Франции. Заправившись на станции техобслуживания в Жуаньи — тоже ритуал, он мчался на крейсерской скорости до поворота на Пуйи-ан-Оксуа, затем притормозил и свернул на автостоянку "Ландыши" — было восемь, время перекусить. Едва грузовик остановился под буками в небольшой рощице, как из-за сидений показалась голова Гастона, и он принялся собирать завтрак из своих кульков и свертков. Это тоже был неизменный набор отработанных движений.
Пьер спрыгнул на землю. В облегающем нейлоновом тренировочном костюме синего цвета и в мокасинах он смотрелся спортсменом. Как заправский спортсмен на тренировке, он проделал несколько упражнений, побоксировал, подпрыгивая, с пустотой и удалился великолепной рысцой. Когда, разгоряченный и запыхавшийся, Пьер вернулся к своему старту, Гастон заканчивал одеваться "на день". После этого он не спеша накрыл на столике их было несколько на стоянке — самый настоящий завтрак буржуа: кофе, теплое молоко, рогалики, масло, варенье и мед.
— Что мне в тебе нравится, — заметил Пьер, — так это твое чувство комфорта. Ты как будто всегда возишь с собой то ли домашний очаг твоей матушки, то ли кусочек трехзвездочной гостиницы.
— Возраст, сынок, возраст, — ответил Гастон, осторожно вливая струйку меда в надрезанный бок рогалика. — Тридцать лет я принимал каждое утро перед работой стаканчик сухого белого винца. Только белое шарантское! Пока в один прекрасный день не обнаружил, что у меня есть желудок и почки. И тогда — как отрезал. Никакого спиртного, никакого табака. Чашечку кофе с молоком, пожалуйста! И поджаренный тост с апельсиновым мармеладом. Прямо как старушенция в "Кларидже". И еще скажу тебе одну вещь…
Он сделал паузу, чтобы откусить кусок рогалика. Пьер уселся рядом.
— Ну, и что же за вещь?
— Так вот, я уже подумываю, не отказаться ли мне и от кофе с молоком тоже ведь не шибко полезно для желудка. Перейти уж на чай с лимоном. Потому что, скажу я тебе, лучше чая с лимоном ничего не придумаешь!
— Если на то пошло, почему бы не яичницу с ветчиной, как у англичан?
— Вот уж нет! Нет и нет! Соленое на завтрак — ни в коем разе! Понимаешь, в завтраке должно оставаться что-то… как бы тебе объяснить? Что-то доброе, нет, вернее, душевное, нет — материнское. Вот-вот, материнское! Завтрак — он должен немножко возвращать тебя в детство. День начинается — не очень-то это весело. Вот тебе и нужно что-нибудь такое ласковое, утешительное, чтобы проснуться как следует. Стало быть, теплое и сладкое — никак не иначе!
— И твой фланелевый пояс?..
— Во-во! Это тоже что-то материнское! Ты видишь связь или просто так сказал?
— Да нет, что-то не вижу.
— Детские пеленки! Мой фланелевый пояс возвращает к пеленкам.
— Шутишь? А соску когда начнешь сосать?
— Посмотри-ка на меня хорошенько, сынок, и заруби себе на носу вот что. У меня есть по крайней мере одно преимущество перед тобой. Мне было столько лет, сколько тебе сейчас, и никто, даже сам Господь Бог у меня этого не отнимет. А вот будет ли тебе когда-нибудь столько, сколько мне это еще бабушка надвое сказала.
— Знаешь, кому сколько лет — меня как-то не колышет. По-моему, если уж кто дурак или сволочь — так это на всю жизнь.
— И да, и нет. Потому что дурь — она тоже разная бывает, и мое мнение такое — для дури есть самый подходящий возраст. Потом-то, с годами, проходит.
— И какой же это, как ты говоришь, подходящий возраст?
— Как для кого.
— Для меня, к примеру, случайно не двадцать один год?
— Почему именно двадцать один?
— Да потому что мне двадцать один.
Гастон бросил на него насмешливый взгляд, цедя мелкими глотками кофе.
— С тех пор, как я с тобой езжу, все смотрю на тебя, ищу, какая же у тебя дурь.
— И не находишь, потому что я не курю и сухим белым не балуюсь.
— Так-то оно так, но дурь бывает большая, бывает маленькая. Табак, вино — это все мелкая дурь. Она может свести человека в могилу, но только со временем.
— А большая дурь сводит в могилу сразу?
— Точно. Вот я, когда мне было столько, сколько тебе — нет, меньше, кажется, восемнадцать, — ввязался в Сопротивление.
— Это была большая дурь?
— Еще какая! Я совершенно не соображал, как это опасно. Мне, как видишь, повезло. А вот дружок мой закадычный был со мной — он так и сгинул. Арестовали, выслали — и нет человека. Зачем? Кому это было надо? Тридцать лет понять не могу.
— Ну, это-то мне уже не грозит, — заметил Пьер.
— Верно, это тебе не грозит.
— Значит, как я понимаю, ты ищешь у меня большую дурь и пока не нашел?
— Не нашел. Пока не нашел, но я ее нутром чую…
* * *
Через два дня, в такой же ранний час, грузовик Пьера и Гастона снова стоял у шлагбаума в Флери-Мерожисе. На этот раз баранку крутил Гастон, а Пьер сидел справа от него, и ему как всегда, было немного обидно, что приходится начинать день на вторых ролях. Дурацкое чувство; ни за что на свете он не выказал бы его, да и самому себе едва решался в нем признаться, но все же настроение слегка испортилось.
— Привет, Бебер! Опять сегодня дежуришь?
Что за манера у Гастона держаться запанибрата с людьми иной породы, немного загадочной, а в общем-то презренной — с этими служащими! В глазах Пьера въезд на автостраду — своего рода церемония, и нарушать ее праздной болтовней не следует.
— Ну да, — объяснил служащий. — Я поменялся с Тьено, он нынче гуляет у сестры на свадьбе.
— А-а, ясно, — кивнул Гастон. — Значит, в пятницу не увидимся?