a) противопоставление единичному скептическому сознанию факта всеобще людского, т. е. опыта многих, людей, общественного опыта;
b) противопоставление скептической теории практического начала, в том числе и, прежде всего, практики самих носителей скептической теории.
Таким образом, то, что в устах апологетов скептицизма (а также сторонников последовательного субъективного идеализма, или солипсизма) изображается как грубый и нефилософский аргумент, является на самом деле философским аргументом огромной важности, аргументом, наносящим сокрушительный удар по «самосознанию», которое держится на ногах лишь тогда, когда оно слепо по отношению к своему собственному содержанию, и которое становится несчастным сознанием, как только его кричащая раздвоенность в себе превращается в раздвоенность для себя, то есть, когда эта раздвоенность сознания становится ясной для самого сознания.
Почтенный аристократический философ говорит:
«Представьте себе подземное обиталище, похожее на пещеру, с длинным входом, открытым в сторону света. Обитатели этой пещеры прикованы к стене и не могут повернуть шею, так что их зрению доступна лишь задняя часть пещеры. На далёком расстоянии сзади них бросает свой свет сверху факел. В этом промежуточном пространстве находится наверху дорога и вместе с тем низкая стена, а за этой стеной (лицом к свету) находятся люди, которые носят, поднимая их выше стены, всякого рода статуи людей и животных, похожие на куклы в театре марионеток. Эти люди то разговаривают друг с другом, то молчат… Люди, находящиеся в пещере, будучи прикованы к стене, могли бы видеть лишь тени, падающие на противоположную стену, и принимали бы эти тени за реальные существа, а то, что люди, носящие эти куклы, говорящие между собою, до них доносилось бы лишь эхом, и они считали бы эти отзвуки речами этих теней. Если бы случилось, что один из этих прикованных был бы освобождён и получил бы возможность поворачивать спину во все стороны, так что он теперь видел бы самые предметы, а не их тени, то он подумал бы, что то, что он теперь видит, представляет собою иллюзорные сновидения, а тени представляют собой истинную реальность. И если бы даже кто-нибудь извлёк их из пещеры, в которой они были заключены, к свету, то они были бы ослеплены этим светом и ничего не видели бы и ненавидели бы того, кто извлёк их к свету, видя в нём человека, который отнял у них истину и дал им взамен лишь бедствия и горе» (Plat. De Republica)[66].
Здесь на одной стороне люди, как каторжники, закованные в цепи и прибывающие в юдоли не-истинного чувственного мира; с другой — мир идей, чистых форм, абстрактных сущностей, τον ειδων, недоступных чувствам человека, идеальных прообразов вещей, о которых человек может лишь «вспоминать». Недалеко ушла от этого и телефонная трубка Чарльза Пирсона («Грамматика науки»). И кантовский мир «нуменов», замкнутых «вещей в себе», взятых в противоположность миру «феноменов», «явлений» — стоит по ту сторону чувственного мира, ему «трансцендентен». И никакими силами человеку не впрыгнуть в это холодное царство. Таков печальный тезис Канта. То, что есть действительного в проблеме, было в виде вопроса блестяще сформулировано ещё древними скептиками, в частности Пирроном, как излагает его в учении о тропах Секст-Эмпирик. Гегель, не стеснявшийся в выражениях, в особенности по адресу Канта, говорит (в «Философии Природы»), что метафизика Канта, подобная заразе, с её учением о непознаваемых вещах в себе, глупее животных, которые набрасываются на чувственные предметы, чтобы их пожрать. Это верно и глубоко, ибо любой практический шаг по действительному овладеванию, т. е. преобразованию, переделке, трансформации предметного мира, есть выход за границы, отведённые «трансцендентальному субъекту» «Критикой чистого разума». Как ни «грубо» это доказательство, эта апелляция к практике, они весьма убедительны и с точки зрения теории познания, хотя тот же Гегель не без иронии отзывается о Диогене, ходьбой, то есть ногами, доказывавшем Зенону возможность движения. Ибо, в самом деле: люди по своей воле изменяют предметный мир так, как они хотят, а им вколачивают «идею», что они принципиально не могут познать этого предметного мира. Но это — тема особая и крайне важная. Мы ещё постараемся набить по этому вопросу шишки на медных лбах агностиков. А сейчас заметим вот что; и здесь мы готовы сделать противнику временную принципиальную уступку; будем рассуждать «чисто логически», хотя это понимание логики неверно, ограниченно, даже плоско-тривиально: ибо, поскольку мы вводим рассуждения о практике в качестве доказательства, сама эта практики переходит в теорию, она сама становится теоретическим аргументом.
66
Платон. Сочинения в 3-х томах. Под общ. ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса.— М.: 1971. Т. 3, ч. 1. Кн. 7. С. 21. (Символ пещеры).