Нам пора здесь уже поставить вопрос о соотношении между наукой и философией.
Маркс и Энгельс вели, как всем ведомо, бешеную борьбу против «пьяной спекуляции», против игры гегелевского саморазвивающегося понятия, против превращения реального мира в мир абстракций, против того культа мышления, когда это мышление (в системе, разумеется) пожрало мир, и также хорошо известно, что Маркс и Энгельс не только «сохранили» гегелевскую диалектику, превратив её в материалистическую диалектику, но и вели ожесточённую борьбу с «грубым эмпиризмом» английского типа, с беззаботностью огромного большинства учёных на предмет мышления, измывались над «ползучими эмпириками», «индуктивными ослами» и т. д. и т. п. В то же время они горой защищают опытную науку, и у них не было ни грана того высокомерия к «букашкам, мошкам, таракашкам», к собиранию материала, его классификации, расширению даже мелких и мельчайших знаний, высокомерия, какое мы очень часто видим у Гегеля, и при том иногда в весьма резкой форме.
Эта позиция наших учителей в высокой степени оправдана. Отрыв от опыта и опытных данных, от практики, эксперимента, реального соприкосновения с действительностью, всевозможных форм исторически накопленного и консервированного опыта, т. е. т. н. «чистое умозрение», неизбежно ведущее к идеализму (по Гегелю, «основательное умозрение» = «идеализм», в противоположность «плохонькому локкианству»), есть бледная идеологическая немочь человечества. С другой стороны, отказ от широкой и глубокой сводки, обобщения, мыслительной обработки опытных данных, от «всеобщего», есть ограниченность специализированного кустаря — крохоборческого ремесленника науки. И то, и другое есть антидиалектическая односторонность, которая должна быть преодолена и которая преодолевается Марксовым диалектическим материализмом.
Этот подход позволяет правильно поставить и правильно решить проблему соотношений между наукой и философией.
Даже Гегель, для которого «природа есть идея в форме инобытия», и «отчуждённая от идеи природа… лишь труп» (Философия Природы), не может отрицать, что «мы начинаем с чувственного восприятия, собираем сведения о разнообразных формах и законах природы» (Философия Природы[398]). Однако, здесь коренятся и все т. н. «априорные формы», категории и прочие жупелы идеалистической философии, как об этом мы уже говорили. Опосредствованное знание не есть холостой ход мышления, а обработка эмпирических данных, но исторический и общественный процесс познания, т. е. познания, субъектами которого являются обобществлённые и исторически определённые индивиды, где историчен и объект, и формы связи с субъектом,— этот процесс, как мы знаем, отрывается от практики — во-первых, разделяется на отдельные науки — во-вторых, причём эти науки дробятся всё более и более, а, в силу общественной структуры, отдельные их ветви обособляются настолько, что между ними теряется подчас всякая связь. Таким образом, рассудочное начало (в противоположность разумному) здесь воплощается уже в самих отношениях. Философия всегда стремилась преодолеть эту растущую ограниченность, свести воедино всю сумму знаний, ориентируясь на «всеобщее». Но здесь была та беда, что сами-то мыслители, как ideologische Stande представляли собою тоже лишь обособившуюся ветвь деятельности, приобрётшую характер «чистой» мыслительной функции: поэтому задача такого синтеза им и оказывалась не по плечу. Греки, за некоторыми исключениями, были большей частью оторваны от современной и экспериментальной науки (слабо развитой) и зачатков инженерии, а производительный труд ремесленников, крестьян и рабов ими презирался. С единственными науками, и науками своего времени вообще, лучше всех из греков был знаком Аристотель, энциклопедический гений — оттого он дал больше всех и философии. В новое время ему эквивалентен только Гегель, великий энциклопедический ум ⅩⅨ века, но он в естественных науках был всё же позади Канта, а от материального производства, техники и технологии был, разумеется, далёк на тысячи километров. Идеалистическая философия в лице различных кантианских её ветвей в последнее время была ориентирована по линии этической болтовни высокого стиля, а, с другой стороны, философствующие физики были ближе к математике с её символикой, чем к материальному труду с его преодолением реальных сопротивлений материи. Между тем, потребность в синтезе отнюдь не пропадает, а при плановом хозяйстве социализма, где сам план есть синтез, и всё общество есть организованное единство, единство наук есть нечто, прямо вытекающее из «духа времени».