К сожалению, лебеда выросла и в этом огороде. Её посеял в философии так называемый прагматизм, а современные фашистские «актуалисты» превратили в настоящий дурман, зацветший на мусорных ямах фашистской идеологии. Джемс расширил понятие «опыта», включив в него всё, что возможно и невозможно («чего хочешь, того просишь»), вплоть до мистического, религиозного опыта (см. его «Многообразие религиозного опыта»[176]); «практика» приобрела собственно точно так же характер универсальный, характер любого волевого момента, всякой активности, в чём бы она ни проявлялась: «практика» религиозных переживаний и мистического бреда — тоже «практика». «Business man» — эксплуатирующий, торгующий, кутящий и замаливающий грехи, человек, делающий деньги, money, для которого «time is money», а не априорная форма воззрения, этот американский филистер крупного масштаба нашёл в прагматизме свою «подходящую» идеологию. Соответственно выродился и практический критерий истины. Исходной точкой здесь стало не предметное изменение предметного мира (что и включает, с точки зрения теории, проверку познания практикой), а «полезность», весьма широко и субъективно понимаемая. Если мошеннику полезна ложь, она — истина. Если религия утешает старуху, она — истина. «Инструментальная», «прагматическая» точка зрения, «полезность»,— всё здесь выродилось: социально, это — идеология буржуазного дельца; логически, это — ничтожество, проституирование понятий опыта, практики, активности, истины.
Но крайних форм своего вырождения «практика вообще» и «практика в теории познания» достигла у современных фашистских — sit venia verbo[177] — «философов». На базе их кровавого боевизма и социальной демагогии, т. е. целой системы обманов, масок, мифов (мифотворчество возведено в принципиально обоснованный метод), возникает философия крайнего волюнтаризма; субъект объявляется «существом политическим» (не просто «общественным»); всё, что полезно политике фашизма, есть истина; истина есть, следовательно, эманация[178] фашистской «практики» (она — известна). Но, так как степень полезности определяет г‑н А. Гитлер, то критерий истины, гносеологический критерий, находится в руках этого господина, подобно жезлу Аарона в Библии. С этим не сравниться никакой философии Откровения! Здесь много проще: «откровение» прямо сбегает с красноречивого языка главного башибузука! Что подумал бы по этому поводу Шеллинг? Принцип, старый и тем не менее вечно новый, соответствия с действительностью (это абсолютный принцип, в масштабах всего познания относительно реализующийся) отпадает здесь целиком: «рейхстаг сожгли коммунисты», этот тезис на руку фашистским разбойникам, значит, он истинен. Миф подымается здесь на свою «принципиальную» высоту. Нетрудно видеть, что это — крайний предел вырождения философской мысли: ибо, поскольку в данном случае вообще может идти речь о познании, оно отрицает самого себя; исчезает предмет познания, на его место ставится иллюзия, как идеология обмана. Только такая социальная обстановка, которая в своей «сущности», т. е. в основных тенденциях своего развития, целиком направлена против данных конкретных «философов» (как представителей и «фабрикантов идеологии» упадочной и гнилой буржуазии), могла породить в их головах своё собственное отрицание. Отсюда же и «чистый волюнтаризм», соединённый с глубоким внутренним отчаянием и пессимизмом, заглушаемым всевозможными кровавыми песнями Хорста Весселя и другими элаборатами фашистского творчества. Так капитализм, в своём движении стремясь к небытию, от «бытия» к «ничто» и к «другому», сводит к «ничто» и процесс познания. Диалектика для него поистине «трагическая»! Практика, материальная практика, порождает теорию: она породила её, поскольку из материального труда возник, выделился и автономизировался умственный труд; она порождает её, поскольку она ставит перед познанием всё новые и новые задачи; теория, будучи удлинением практики и в то же время её противоположностью, обогащает практику, расширяет её. Таким образом, мы видим здесь истинно-диалектическое движение. Практика есть нечто противоположное теории; теория «отрицает» практику и обратно. Но практика переходит в теорию; теория переходит в практику. Единство теории и практики есть воспроизводство жизни в основных её определениях. В идеалистической форме это и выражено у Гегеля, как «единство теоретической и практической идеи» (в «Науке Логики», «Энциклопедии», «Введении», «Философии Природы» и др.). Таким образом, если мы обозначим через П — практику, Т — теорию, П’ — обогащённую практику, то процесс в целом изобразится формулой:
177
Sit venia verbo — (лат. «Пусть это слово будет принято снисходительно»), т. е. с позволения сказать, позволено мне будет так сказать, да простится мне), это выражение: не во гнев будет сказано.
178
Эманация — (от познелат. emanatio истечение), исхождение чего-либо из некоего иного; центральное понятие неоплатонизма, означающее происхождение («истечение») множества всех отдельных вещей из Единого.