И Лессинг безбоязненно формирует следующий парадокс:
«Это звучит дико (widersinnig), но это абсолютно справедливо, что в глубину природы проникает только тот, кто остаётся на поверхности её явлений. Никогда не естествоиспытатель! Никогда психолог! Никогда физик! Никогда математик! И т. д. Наоборот, тот, кто считает солнце за подвешенный на тверди блестящий круг размером в пятиалтынный, тот и переживает эту глубину».
Так прямо и говорится! (То же у Кейзерлинга в Reisetagebuch eines Philosophen[217]). Немузыкальные натуры, нетворческие, с их арифметизацией, опонятливанием мира, его logificatio (ологичиванием) убивают жизнь. Непосредственное становится под сомнение. Между человеком и природой образуется средоточение микроскопов и телескопов, камеры обскуры; человек становится протезным человеком. И т. д. и т. п.
Все эти — иногда остроумные — рассуждения, по существу убоги. Если своей научной аппаратурой человек удлиняет и расширяет органы своих чувств, то он, по Лессингу, уходит от природы, и здесь происходит де процесс Entnatürlichung. Но с этой точки зрения собака и инфузория лучше знает природу, чем человек.
В чём же дело? Как можно нести такой вздор? И какое рациональное зерно есть в этом вздоре (ибо никогда не бывает абсолютного вздора)?
Разберёмся.
Лессинг выставляет такой тезис:
«Человеческое чувство мощи (Machtgefühl) растёт. Но человеческое чувство бытия (Seinsgefühl) исчезает».
Однако, чувство мощи опирается на реально возрастающую мощь, а как же возможна эта мощь вне реального познания, т. е. проникновения в глубину природы? Можно сколько угодно издеваться над беконовским положением, что мощь связана с познанием, но эта связь есть реальная связь. И тут у мистиков явная двойственность: с одной стороны, они как будто признают, что какой-то действительностью по-своему человек действительно овладевает, но что это Федот да не тот; с другой — они утверждают, что научная картина мира есть только голая формула, уводящая за природу. Но если бы она уводила за природу, т. е. если бы она объявлялась субстанцией мира, то откуда бы появлялась эта мощь и соответствующее «чувство мощи»? Очевидно, что вся концепция трещит по всем швам.
Но что же скрывается за всем этим? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратить внимание на следующие рассуждения нашего философа.
«Солнце есть именно то, что оно есть. Переживай (lebe) его, и ты его знаешь. Природа не лжёт. Что ещё за дело, что действительность знания даёт мне совсем другое солнце, чем его может видеть глаз, чем его может чувствовать чувство. Это солнце науки, конечно, действительно. Но он может быть только мыслимо… Я же придерживаюсь пережитого (das gelebte)».
Здесь открывается явным образом двойная «действительность»… «действительность никогда не является без моего поведения (Verhalten). Она одна, когда я деятелен (tuend); другая, когда я пассивен (dildend mich verhalte). Логически-этическая ориентация опосредствует для меня другую действительность, чем эстетическо-религиозная.
Европа относится (к объекту. Автор.) волевым образом (wollend). Азия — созерцательно (schauend). Европа противостоит (природе Автор.) деятельно. Азия бездеятельно стоит в ней». Европейский человек активно преобразует её, преодолевая её сопротивление. Азиатский — ритмически дышит и созерцает пассивно, как растение, животное, дитя.
Так утверждает Лессинг. Мы оставляем без подробного опровержения эту абсолютизацию отличий между Европой и Азией: достаточно указать на то, что никакие анахореты, мистики, философы вообще и браманского и буддийского, и всякого другого толка не могли бы существовать и в Индии, если бы в той же Индии не было людей, которые бы работали на них, т. е. активно относились бы к природе и так или иначе её рационально познавали. Правда, Лессинг в восторге от положения китайского мудреца Конфуция, по которому в огне не сгоришь, если любишь огонь, в воде не потонешь, если любишь воду, не будешь растерзан львом, если любишь льва; по которому для предупреждения и ликвидации пожара лучше слушаться родителей, чем строить водокачку против этого пожара. Но, как ни возвышенна такая всеприродная любовь, действительные связи и соотношения идут мимо этих иллюзий, и в Азии люди работали, обливаясь потом и кровью: им некогда было впадать в нирвану и в чистое созерцание. Однако, у философов-мистиков (а не у азиатского человека «вообще») созерцание было фактом. Но что же отсюда следует? Была ли здесь, как утверждает Лессинг, другая действительность? Конечно, нет. Было другое восприятие, другое отражение действительности и, поскольку речь идёт о мистическом пассивном созерцании, это «отражение» — не интеллектуального типа. Здесь, следовательно, речь идёт вовсе не о познании, а о другом типе отношения, т. е. не о познавательном отражении, хотя познавательные моменты и не исключены целиком, ибо жизнедеятельность целостна, и даже в мистике есть фактически рациональные моменты, которые могут сидеть в её порах, в особенности когда этот мистический «опыт» (sit venia verbo[218]) подвергается логической обработке (а без этого не обходится ни одна «система»). В особенности нужно отметить тот момент, что в индусских спиритуалистических системах субъект активно относится к самому себе: это есть великий тренаж воли: упражнения с дыханием, пульсом, управление своими органами и т. д. Отсюда и ряд положительных результатов в области физиологии, психологии, гипноза. Но — это особый вопрос. По существу, здесь нет ровно ничего мистического.