Жизнь, как и ваше величайшее «я», облечена покровом и
окружена тайной. Но когда Жизнь говорит, все ветра становятся словами; когда она снова говорит, улыбки у вас на устах и
слезы в ваших глазах тоже становятся словами. Когда она поет, даже глухие внемлют ей, завороженные ее пением; когда она
ступает, даже слепцы видят ее и в радостном изумлении следуют за нею.
Он умолк, и глубокое молчание охватило народ, и молчание
это было неслышной песнью, и они утешились в своем одиночестве и томлении.
Он тут же покинул их и пошел по дороге, ведшей в Сад —Сад его родителей, где покоились они и их предки.
Нашлись такие, кто последовал за ним, памятуя, что он
вернулся на родину и ему одиноко, ибо не осталось никого из
его родных и некому было дать пир, по велению обычая его народа.
Но кормчий корабля остановил их:
— Оставьте его, пусть он идет своим путем! Ибо его хлеб —это хлеб уединения, и в его чаше — вино памяти, которое он
выпьет один.
11* 163
Моряки замедлили шаг, ибо они знали, что это так. Удержались от того, чтобы пойти за ним, и все те, что собрались на
молу.
Одна Карима провожала его еще немного, желая разделить
с ним его одиночество и воспоминания. Так и не вымолвив ни
слова, она свернула к своему дому и в саду под миндальным
деревом, не ведая отчего, горько заплакала.
Ал-Мустафа приблизился к родительскому Саду и, вошедши
в него, затворил врата, чтобы никто не мог войти следом.
Сорок дней и ночей он провел в том доме и в Саду в полном
уединении, и никто даже не подошел к замкнутым вратам, ибо
все понимали, что ему хочется быть одному.
А по прошествии сорока дней и ночей ал-Мустафа широко
распахнул врата.
И в Сад к нему пришли девятеро: трое моряков с его корабля, трое служивших во Храме и трое его товарищей детских
игр. Все — его ученики.
Когда они утром расселись вкруг него, то увидели по его
взгляду, что мысли Учителя витают на чужбине. И тогда ученик
по имени Хафиз попросил:
— Учитель, скажи нам о городе Орфалесе и о той стране, в
которой ты прожил двенадцать лет.
Ал-Мустафа молчал, он вглядывался в дальние холмы и в
вольные просторы небес, и в молчании его крылось борение.
Затем он сказал:
— Друзья мои и сопутники, горе той нации, которая богата
верованиями, но скудна верою!
Горе той нации, что носит одежды, которые сама не ткет, есг
хлеб, который сама не жнет, и пьет вино, которое течет не из ее
точила!
Горе нации, которая провозглашает грабителя героем и мнит
великодушным горделивого завоевателя!
Таре нации, которая презирает страсть в своих снах, а, воспрянув от забытья, смиренно покорствует!
Горе нации, которая возвышает свой голос, лишь когда идет
в погребальном шествии, которой нечем похвалиться, кроме руин, нации, которая взбунтуется, лишь когда палач занесет топор
над ее головой!
Горе нации, чьи сановники — лисы, чьи философы — фокусники, чье искусство — искусство подражания!
Горе нации, которая встречает нового правителя зычным
звуком труб, а провожает гиканьем только затем, чтобы вновь
при трубном гуле встретить другого!
Горе нации, чьи мудрецы онемели от прожитых лет, а богатыри еще лежат в колыбели!
Горе нации, что разъята на части, каждая из которых мнит
себя нацией! <…>
164
И просил кто-то:
— Скажи нам о том, что и сейчас движет твоим сердцемГ
Он посмотрел на просившего и сказал в ответ, и голос его-
звучал так, словно это пела звезда:
— В своих сновидениях наяву, когда вы умолкаете и вслушиваетесь в свою глубочайшую сущность, мысли ваши падают, точно хлопья снега, кружатся и одевают все звуки ваших пространств млечным безмолвием.
Что суть сны наяву, как не облака, которые дают бутоны и
расцветают на небесном древе вашего сердца? Что ваши мысли, как не лепестки, которые ветра вашего сердца рассеивают по
его холмам и долам?
Как вы пребываете в ожидании покоя, покуда бесформенное
в вас не примет форму, так облако собирается и кочует, покуда
Благословенные Персты не придадут его седому желанию обличье малых кристальных солнц, лун и звезд.
Тогда сказал Саркис, тот, что был маловерным: — Но ведь придет весна, и все снега наших снов и мыслей
истают и исчезнут.
И ответил он:
— Когда Весна отправится искать Своего возлюбленного
среди дремлющих рощ и виноградников, снега впрямь истают ч
потоками устремятся к реке в долине, дабы стать кравчими для
мирта и лавров.
Так и снег вашего сердца истает с приходом вашей Весны, и
тогда ваша тайная тайных устремится потоками в долину на
поиски реки жизни. И река облечет вашу тайная тайных и понесет ее к берегам великого моря.
Все истает и обратится в песнь, когда придет Весна. Даже
звезды, эти огромные снежные хлопья, которые медленно падают на большие поля, и те претворятся в поющие потоки. Когда
солнце Ее лика взойдет над более обширным небосклоном, найдется ли какая оледеневшая соразмерность, которая не обратится в струящийся напев? И кто из вас не хотел бы стать кравчим
для мирта и лавра?
Еще вчера вы вздымались вместе с вздымающимся морем, и
не было у вас берегов, как не было в вас и сущности вашей.
И тогда ветер, дыхание Жизни, соткал вас — покров света на ее
лик; потом ее рука собрала вас и придала форму, и, высоко
подняв голову, вы искали вершин. Но море шло по вашему следу, и песнь его все еще с вами. И хотя вы успели забыть о своих истоках, оно вечно будет напоминать о своем материнстве и
вечно будет призывать вас к себе.
В своих скитаниях среди гор и в пустыне вы всегда будете
помнить глубины его прохладного сердца. И пусть часто вам
неведомо будет, что вас неудержимо влечет, знайте — это его
всеобъятный и мерный покой.
Да и может ли быть иначе? В роще и в беседке, когда струи
дождя пляшут в древесной листве на холме или падает снег, 165
благословение и згвет; в долине, когда вы ведете стада к реке; в полях, где ручьи — эти серебряные потоки — окаймляют зеленое одеяние; в ваших садах, где ранним утром росистые капли
отражают небеса; в лугах, где вечерний туман наполовину
скрадывает ваш путь,— всюду море с вами, означая ваше происхождение, взывая к вашей любви.
Это хлопья снега в вас стекают в море.
Утром, когда они прогуливались по Саду, у врат появилась
женщина. Это была Карима, та, которую ал-Мустафа в свои
детские годы любил, как сестру. Она ни о чем не просила, даже
не постучала в ворота, лишь с тоской и печалью смотрела в
Сад.
Ал-Мустафа, увидев желание в ее взоре, легкой поступью
лодошел к вратам и растворил их. Она вошла, и он приветствовал ее.
— Почему ты совсем отдалился от нас?— спросила Карима.— Мы тоскуем без света твоего лица. Ведь все эти долгие
годы мы горели любовью к тебе и с тоской и надеждою ждали
твоего возвращения. Теперь народ взывает к тебе и хочет говорить с тобою, а меня послали просить, чтобы ты показался народу, уделил нам от своей мудрости, утешил сердца отчаявшихся и избавил нас от нашего неразумия.
Глядя на нее, он сказал:
— Если меня зовешь мудрым, то и всех зови мудрыми. Я —незрелый плод, все еще льнущий к ветке, ведь только вчера и
?был цветком.
Не зови никого вокруг глупцом, ибо воистину мы ни мудры, ни глупы. Мы зеленая листва на древе жизни, а сама жизнь
выше мудрости и заведомо выше глупости.
Так ли уж я отдалился от вас? Разве ты не знаешь, что есть
•одно лишь расстояние,— то, которое душа не в силах измерить
мыслью? А когда душа измерит его, оно обращается в ее ритм.