Подчеркивая, что любой мыслительный процесс включается в языковую деятельность, Г. Хольц в то же время утверждает, что сфера языка устанавливает для мышления определенные горизонты, определяя пределы для движения мысли[14]. Признавая объективное существование мира как совокупности разрозненных вещей, его предшествование сознанию, Г. Хольц не видит в самом мире внутреннего единства и считает, что только благодаря дейктической функции языка возникает взаимосвязь и упорядоченность вещей (пространственная, временная и т.д.); что лишь язык конструирует мир как связное и значимое целое. В результате отношение индивидов к вещам становится единообразным, возникает общий мир говорящих на данном языке и одновременно порождается сама общность людей. Г. Хольц ссылается на Канта, выводящего такую упорядочивающую функцию сознания из заключенного в самом субъекте чувства различения, которое позволяет произвести разделение сфер мира, осуществить ориентировку в пространстве, а из нее вывести и ориентировку во времени. Конструируя мир как единое целое, язык этим же действием определяет границы его постижения[15]. Г. Хольц допускает, что тот или иной язык может быть достаточно подвижен, чтобы развить новые позиции и выработать иной, несколько видоизмененный взгляд на мир, но при этом основная схема, определяющая возможности формы миропонимания, остается константной[16]. Таким образом, идеалистическое учение об обусловленности картины мира определенным языком с неизбежностью ведет к «лингвистическому» агностицизму – к признанию ограничения познавательных возможностей человека свойствами того языка, с помощью которого он творит картину мира. Равным образом функцию упорядочения по отношению к хаосу явлений объективной действительности, способность создавать стройную, для каждого языка иную, картину мира, а значит, и ограничивать познание человека приписывает языку и Б. Уорф:
«Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей – это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у разных народов в одних случаях незначительно, в других – весьма существенно, так же, как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка»[17].
Положение о зависимости картины мира от конкретной языковой системы Б. Уорф провозглашает как принцип лингвистической относительности, выражающий в наиболее сжатой форме существо неогумбольдтианской теории языка,
«который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем»[18].
Умеренные представители рассматриваемого направления воздерживаются от столь решительных заключений относительно определяющей роли языка по отношению к мышлению и культуре в целом. Так, Д. Хаймс говорит лишь о возможных точках зрения на связь между языком и другими элементами культуры; согласно первой точке зрения, язык является ведущим, определяющим по отношению к другим элементам культуры; согласно второй, – другие элементы культуры играют такую роль по отношению к языку; согласно третьей точке зрения, язык и другие элементы взаимно детерминируют друг друга, согласно четвертой, – и язык, и другие элементы культуры в равной степени детерминируются некоторым третьим фактором (народным духом, национальным характером и т.д.)[19]. Д. Хаймс считает допустимым говорить о двух типах лингвистической относительности, но эти типы определяются, по его утверждению, не реальной направленностью зависимости, а направленностью вывода о фактах языка и культуры: первый тип характеризуется тем, что на основании языковых данных делается вывод относительно других аспектов культуры, второй – тем, что вывод осуществляется в обратном направлении – от этнографических данных к фактам языка[20]. Как полагает Д. Хаймс, с уверенностью можно говорить лишь о наличии параллелизма в свойствах языка и в свойствах других элементов культуры, определенной корреляции языковых моделей и моделей других частей культуры, что, естественно, является продуктом совместного исторического развития. В силу такой корреляции речевая манера в известной мере свидетельствует о познавательном стиле, но не больше: на ее основе нельзя судить о внутреннем содержании познания. Вывод о зависимости мировоззрения от языка можно сделать лишь при абстрагировании фактов языка от контекста употребления, а это недопустимо при разумном подходе[21].
19