«Если наши предпосылки верны и если мы правильно применяем к ним законы мышления, то результат должен соответствовать действительности»,
– говорит Ф. Энгельс[32]. Это же наблюдается и в развитии системы языка, если отправные данные являются верным отражением реального мира.
Неоправданное преувеличение роли языка в процессе познания, приписывание языку несвойственной ему функции (рассмотрение языка как средства порождения такого содержания в мышлении, которое не отражает фактов действительности) приводит неогумбольдтианцев к субъективно-идеалистической философии позитивизма. Суть дела не меняется от того, что отдельные представители неогумбольдтианства заявляют о признании объективного существования мира, природы.
Стремясь предупредить возможные обвинения в идеализме, Г. Хольц заверяет читателя, что идеализм в учении о языке наблюдается лишь тогда, когда на передний план выдвигается только творческая деятельность языка, а существование объективной реальности вообще игнорируется. Сам Г. Хольц не считает свои взгляды на язык идеалистическими, поскольку он признает, что язык ориентирован на действительность и что с его помощью познается мир как субстанция, независимая от сознания[33].
Л. Вайсгербер, якобы отвергающий крайности как идеализма, так и материализма, занят поиском третьего, промежуточного пути. Он надеется найти его с помощью фактов языка, на основе лингвистического анализа языкового материала и установления подлинной роли языка в процессе познания. Л. Вайсгербер пишет:
«В антитезе идеализм – реализм (т.е. материализм. – П.Ч.) лингвистическое решение занимает обоснованное срединное положение: не наивное перетолкование мыслительного мира в смысле простого отражения совокупности явлений „объективного“ характера, но также и не уход в область чистых идей, не имеющих никакого отношения к реальному миру»[34].
Подчеркивая отличие фактов сознания от реального бытия, Л. Вайсгербер в то же время отмечает, что они как-то соотнесены с самим бытием и являются результатом его познания. Эту мысль он излагает следующим образом:
«Признавая объективный характер природы, мы должны учитывать и различия, существующие между „реальной“ и „мыслимой“ природой, и задача как раз и заключается в том, чтобы показать, как эта природа духовно постигается и преобразуется. И обратно: устанавливая, что духовные „реальности“ могут принимать форму для сознательного человеческого мышления только тогда, когда они определяются в виде языковых полей, не следует думать, что эти духовные величины имеют только языковое существование»[35].
Приведенные заявления свидетельствуют о непоследовательности и эклектизме воззрений их авторов, которые, подобно Канту, признают существование объективного мира, не зависящего от сознания человека и воздействующего на его чувственную (наглядно-образную) сферу, но результатом этого воздействия признается не стройная, целостная картина отраженного мира, а хаотический набор опытных данных о механической совокупности разрозненных явлений. Эти эмпирические факты, по мнению неогумбольдтианцев, благодаря творческой активности языка упорядочиваются, распределяются по классам, вступают друг с другом в пространственные, временные и причинно-следственные отношения. Так конструируется мир как связное целое. Целостная картина мира, по этой теории, творится человеческим сознанием при помощи языка, не будучи более или менее точным отражением объективного мира. Таким образом, во взглядах неогумбольдтианцев обнаруживаются все признаки субъективно-идеалистической теории познания в духе Канта, Фихте, неокантианской философии, старого и современного позитивизма.
Представители европейской разновидности неогумбольдтианства опираются непосредственно на Канта и неокантианство. Так, в своей работе «Язык и мир. Проблемы философии языка» Г. Хольц часто прибегает к авторитету Канта[36]. Л. Вайсгербер, развивая учение о произвольности языкового знака, обращается к философии символических форм Э. Кассирера.
34