Более того, кажется, мне тебе нечего ответить, когда ты говоришь, что я плыву между Сциллой и Харибдой, если ты не разъяснишь, называешь ли ты церковь Сциллой или ты зовешь ее Харибдой. От католической церкви я никогда не отпадал. Мне настолько никогда не приходило в голову присоединять свое имя к твоей церкви, что, обладая громким именем, я, вообще-то очень несчастный человек, кажется, определенным образом счастлив оттого, что при своем имени я неизменно воздерживался от вашего союза.
Знаю, что в той церкви, которую вы называете папистской, есть много людей, которые меня не любят; но таких я вижу и в твоей церкви. Однако легче стерпеть зло, к которому привык. Поэтому я терплю эту церковь до тех пор, пока не увижу лучшей. И она тоже вынуждена терпеть меня, пока я не стану лучше. Нет неудачи тому, кто плывет между двумя противоположными бедами.
Теперь о том, что ты выхватываешь из моего Предварения, весьма искусно искажаешь для ложного обвинения и обнаруживаешь у нас место, общее со скептиками. Ты здесь тотчас же устраиваешь трагедию, так как я вспомнил скептиков; будто бы я думаю, что вообще ничего не следует утверждать. И ты не прекращаешь ложных обвинений до тех пор, пока не назовешь меня атеистом, хотя ты и предупредил, что не хочешь судить о моем сердце. Как прекрасно сходится одно с другим: ты говоришь с лучшим намерением: «Я не хочу судить о твоем убеждении», и за этим следует: «Ты вскормил в своем сердце αθεον[1604] Лукиана». И здесь ты предоставляешь мне свободу — желать казаться смешным оратором или нечестивым, глупым писателем. Такова твоя сдержанность, в которой ты подражаешь моей Диатрибе! Но посмотри-ка: ты здесь вдвойне клевещешь! Сначала я сам отнимаю у скептиков все, что изложено в Священном писании, или то, что дал нам авторитет церкви. Нет никакой нужды приводить мои слова, так как ты сам их приводишь. <...>
Какое значение имело для меня Священное писание и сколь колеблюсь я в вопросах веры, думаю, достаточно явствует из моих сочинений. Здесь я до такой степени не желаю скептического духа и не имею его, что за веру я без всяких сомнений готов принять смерть. Но я говорю о спорных вопросах, в отношении которых и церковь некогда была скептической, долго обдумывала их, прежде чем определила; они такого рода: об похождении Святого Духа от обоих ипостасей, о признании слова «единосущный», о пресуществлении хлеба в тело Господне, о чистилище, о неповторяющемся крещении, о крещении младенцев, о зачатии Марии Девы и, может быть, о свободной воле. Я говорю об этом и о вопросах такого рода, в отношении которых, если церковь ничего не решила и если меня спросят, как я думаю, я ответил бы, что мне это неясно, но Богу известно. После того же как церковь определит и это, я, презрев человеческие доводы, следую за церковью и перестаю быть скептиком. <.,.>
Послушай теперь о твоем искалеченном силлогизме. Существует несколько вопросов, которые можно сдержанно исследовать. Таковы: о Мафусаиловом веке, о том, в каком возрасте Соломон стал отцом; однако мучительные расследования и споры осуждены. И опять же у теологов-схоластов есть много тем, по поводу которых церковь до сих пор ясно не высказалась: о них и размышляет скептический ум. Но ты настаиваешь: здесь говорится о свободной воле, и если я числю этот вопрос среди ничтожных, то я говорю правильно, но думаю нечестиво; если же среди необходимых, то я думаю благочестиво, но говорю нечестиво. Здесь я оказываюсь, конечно, между молотом и наковальней[1605]. Но выход очень прост.
Вопрос о том, существует ли свободная воля, я нисколько не считаю излишним, а скорее полагаю еретическим сомневаться в нем; это передали нам с великим единодушием все ортодоксы; церковь четко определила, что это не подлежит обсуждению, в это надлежит верить, Кто-нибудь должен положить конец обсуждению. Ведь ты принуждаешь нас теперь обсуждать это как нечто новое, ты, который призываешь сомневаться в том, что одобрялось в течение стольких веков, в прочном и ακινητα[1606]. Более того, ты разрушаешь это и уничтожаешь. В противном случае у меня вообще не закралось бы сомнения в том, существует ли свободная воля. Но так как предписано, что воля человека свободна, то много в связи с этим вопросом обсуждается такого, что можно отбросить без ущерба для спасения — во всяком случае, по моему мнению, то, в чем древние ортодоксы и более новые совсем не сходятся и о чем церковь до сих пор не высказала своего определенного суждения. Ведь схоласты до сих пор обсуждают, справедливо ли в каком-либо смысле положение: «О чем-то Бог ведает наперед не по необходимости (contingenter)»? И нет недостатка в тех людях, которые думают, что обо всем случайном Бог знает заранее, хотя они признают, что Божье предвидение не может обмануться. И опять: «Совершает ли Бог все по необходимости?» Также нет ничего вернее существования трех лиц, отличающихся друг от друга свойствами, хотя сущность у них одна и та же. Впрочем, в связи с этой темой когда-то много разысканий было у Августина[1607], а еще больше у новых о том, как отличается лицо от лица и почему происхождение Святого Духа от Отца называется «исхождением», а не «рождением», а также о том, порождает ли божественная сущность (essentia Divina), или она порождается; а также тождественна ли божественная сущность какому-нибудь одному из лиц Троицы? Что такое (quae est) божественная сущность по отношению к божественной сущности? А также о том, абсолютна или относительна способность Отца порождать, и может ли способность порождать передаваться Сыну от Отца? Равным образом — если бы решили, что Бог порождает Бога или же Бог порождает самого себя, Бога или же другого Бога? Бесчисленное количество вопросов такого рода обсуждается вокруг наипростейшего и наияснейшего раздела католической веры. И я полагаю, что в университетских спорах нет богохульства — пусть только их ведут сдержанно. Так, в вопросе о предопределении, который близок к вопросу о свободной воле, исследуют, возможно ли, чтобы какой-нибудь предопределенный был проклят, а отвергнутый спасен? А также существует ли какая-нибудь другая причина предопределения или отвержения, кроме божественной воли? Я без неодобрения отношусь к обсуждению этого в университетах — пусть только в этом будет сдержанность. Однако я думаю, что разумнее, если люди среднего ума воздержатся от такого рода исследований, в которых очень опасно допустить ошибку; и их не надо обсуждать перед народом.