Ты отбросил первое мнение, которое принадлежит Фоме или Августину, в то время как второе ты теперь называешь Августиновым, а оно принадлежит и Карльштадту, который говорит, что человеческое желание в добром деле ничего не совершает, однако признает, что в злом деле оно что-то совершает.
Здесь можно себе представить, сколь хорошо ты разбираешься в деле, сливая даже различия в суждениях. Среди тех, которые я не отвергаю, пелагианское суждение я противопоставляю суждению Августина, как отстоящее от него далее всего, и сравниваю с суждением Скота, как находящимся ближе всего. Перечитай Диатрибу, и ты это поймешь. За суждением Августина я ставлю мнение Карльштадта, которое называю более жестким; сейчас ты, словно опьянев от многословия, приписываешь его Августину. На третьем месте у меня твое суждение и Уиклифа, которое я называю самым жестким и говорю, что больше всего собираюсь бороться с последними двумя, т. е. с мнением Карльштадта и с твоим. Я возвратил тебя на [верный] путь. Теперь остается, чтобы ты нам указал, будто два последних мнения совпадают с первым.
Когда Августин принимает сотворящую благодать, он говорит, что свободная воля совершает что-то по отношению к доброму делу. Карльштадт утверждает, что она ничего не совершает, а только испытывает воздействие.
Ты учишь, что она ничего не совершает ни по отношению к добру, ни по отношению к злу, ни до благодати, ни после благодати, и это просто-напросто пустое слово. Это убеждение противоречит первому и говорит больше, чем второе. Здесь, как говорят, сойдя απ ονου[1612] или, вернее сказать, απο νου[1613][1614], не понимая, что ты говоришь, ты клянешься и произносишь: «Бог мне свидетель, излагая два последних суждения, я не хотел сказать и не подразумевал под ними ничего иного, кроме того, что уже было высказано в первом суждении. Я полагаю, что и Августин не хотел ничего другого, и я верно толкую его собственные слова, понимая их так, как гласит об этом первое суждение, а три суждения, приведенные в Диатрибе, составляют для меня не что иное, как одно мое суждение».
Если бы я, не подумав, сказал что-нибудь подобное твоему пересказу, то с какими хулами ты на меня обрушился бы? Когда же ты прекратишь глумления? Ты ведь не перестаешь увиливать и возвращаешься к прежнему обвинению по поводу названия, несмотря на то что мы их уже много раз отвергали и не единожды на это отвечали. Кажется, ты сам понял свою ошибку, но тебе не хочется подумать о том, что ты написал. Поэтому ты не уходишь от этой темы — по своему обыкновению — победителем, а отступаешь, опустив крылья, словно петух; ты говоришь: «Если я в этом ошибаюсь, назовите мне кого-нибудь, кому это понятно. Если это темно и неясно, пусть, кто может, просветит и разъяснит». Здесь ты допускаешь существование опровергателя и разъяснителя, в то время как в конце ты отклоняешь любое суждение.
Однако в следующей главе ты снова собираешься с духом: «Однако отбросим чудовищность слов! Кому придется по нраву такое неудачное высказывание?» На все эти слова отзывается эхо твоих же слов: «Однако отбросим чудовищность слов! Кому придется по нраву такое неудачное высказывание?» О неудачности принятых слов поспорь с Илларием, Амвросием, Августином и Иеронимом. Ты предполагал здесь говорить о том, что три мнения не отличаются друг от друга, однако, отставив это, стал издеваться над выражением «свободная воля». И ты до сих пор не перестаешь утверждать, что это явно ложные слова. Разве это не совпадает с суждением, соответственно которому свободная воля действует вместе с благодатью, и при добром деле она только испытывает воздействие, а при злом — действует, и она ничего не совершает ни по отношению к добру, ни по отношению и злу, а творит только Бог — независимо от того, добро свершается или же зло?