До сих нор я цитировал слова Диатрибы. Разве я подкусываю и высмеиваю еврейский канон, когда говорю, что мне не понятно, почему они исключили книгу Екклезиастик из канона? Существовала причина, по которой я хотел бы, чтобы это сочинение было особенно достойно войти в канон, однако я ничего не говорю, кроме того, что не понимаю, почему евреи не приняли, а Церковь приняла, разумеется, в число агиографических[1618]. Ты храбро заявляешь, что книга Есфири более других достойна быть исключенной из канона, хотя у евреев она входит в канон. Кто же из нас двух высмеивает канон и подкусывает его — я, который говорю, что не вижу причины, почему они не приняли книгу Екклезиастик в свой канон, или ты, который считаешь, что книга Есфири менее всего достойна канона, одновременно осуждая и еврейский и церковный канон, который совпадает с каноном еврейским? Это о первом преступлении.
Второе — ничем не более постыдное. Я называю Песнь Соломона Любовной песнью. Представь себе, у меня нет никакой причины так ее называть, кроме той, что мне так захотелось; или — чтобы лучше сказать по-латыни; в чем здесь двусмысленная острота? Разве это по Любовная песнь? Разве любовь всегда имеет плохой смысл? А теперь посмотри на причину, по которой я предпочел так сказать. Ведь с именем Соломона соотносятся два заглавия; Притчи и Песнь; если бы я сказал «Песнь песней», то было бы трудно соединить два родительных падежа: «Соломона» и «Песней», и показалось бы, что я думаю, будто Соломон написал много других песен. Если бы я сказал просто «Песнь», кто-нибудь мог бы заподозрить, что я говорю о какой-то песне, которая есть в псалмах; поэтому на основании содержания я добавляю эпитет «Любовная». Никогда я не думал об этой песне хуже, чем о Притчах, о которых я думаю наилучшим образом.
Какой же здесь был повод для напраслины? Если я не ошибаюсь, это копье ты позаимствовал из книжонок Лея, которые теперь, полагаю, начинают тебе нравиться.
Третье твое обвинение явно пустое. Ведь я сравниваю «Притчи» и «Песнь» не с двумя книгами Ездры, историей Сусанны и рассказом о драконе Бэле, а с Екклезиастиком, содержание которого подобно Притчам; и я говорю, что в книгах, которые евреи отвергли, внимательному читателю несколько мешает то, почему они не были приняты в канон. Кажется, что в Екклезиастике ничто подобное не мешает. А если в Екклезиастике ничто не мешает, то еще менее в Притчах или же в Песне.
Я взял на себя труд сделать эти ничтожные опровержения только для того, чтобы отвести тебя от твоего непомерного желания все растерзать; если бы это причиняло ущерб только мне, потеря была бы, конечно, не велика; если бы это вредило одному тебе, перенести это было бы еще легче. Ныне это не только мешает делу, которое ты ведешь (а ты — по твоему утверждению — ведешь дело восстановления Евангелия, которое до сей поры было погребено), но твое разнузданное, буйное перо несет с собой гибель какому бы то ни было благополучию.
Народ поднят против епископов и князей; власти едва сдерживают чернь, жадную до переворотов; жестокая ненависть разъединяет государства, которые прежде были тесно связаны между собой: теперь среди людей с трудом сыщешь того, кому можно полностью поверить; отнята какая бы то ни было свобода! Ведь ты не устранил тиранию князей, епископов, теологов и монахов, как ты обычно говоришь, а пробудил ее. Все, что делают или говорят, сразу же вызывает подозрение! О том, о чем прежде можно было рассуждать так или эдак, теперь нельзя и рта раскрыть! Рабство, которое ты собирался искоренить, удвоилось! Иго стало тяжелее! Оковы не сброшены, а сжаты! Раньше никого не заботило, если какой-то больной ел у себя дома то, что ему хотелось: ныне, даже если у тебя есть разные причины для еды, даже письменное разрешение от папы, говорят, что лютеранин лишь тот, кто постится! Раньше римский понтифик легко отменял закон для тех, кто стал монахом или монахиней в незрелом возрасте, не имея ни опыта, ни знания жизни, теперь же отменить его чрезвычайно трудно. Свободные искусства повсюду замерли так же, как и благородные науки, к которым ты относишься с непереносимой завистью. Отвергают замечательные памятники древних, вместо них мир наполняется задиристыми и пасквильными книжонками, тлетворный яд которых переползает на читателя. Я знаю нескольких добрых ученых мужей, которые сначала читали твои сочинения не без охоты, стремились понять их и судить о них. В конце концов они вынуждены были их отбросить, сказав, что эти сочинения так нашпигованы весьма мало христианскими шутками, насмешками, колкостями и злословием, которыми ты уснащаешь свое учение не иначе, чем имеют обыкновение делать те, которые фаршируют чесноком каплунов или фазанов! Сначала все это вызывает какое-то щекотание, зуд, но, когда это постепенно проникает в души, оно отравляет чистые и кроткие сердца.
1618
Иероним считал агиографическими, т. е. учительными, книгами те книги св. Писания, в которых нет исторического или профетического содержания. Эразм, как и некоторые реформаторы, сомневался в каноничности многих этих книг. В 1546 г. на Тридентском соборе была признана каноничность всех этих сочинений.