Те, которые жили со мной вместе, определенно могут засвидетельствовать если не благочестие, к которому я более стремлюсь, чем имею его, то [следующее]: никогда я не говорил попусту ни в шутку ни всерьез ни одного слова, которое понравилось бы Лукиану, Эпикуру или Порфирию. Не было бы нужды свидетельствовать об этом письменно, если бы Лютер — защитник Евангелия — не пожелал так подшутить над своим другом Эразмом в своей обстоятельной книге. Теперь же, если кто-либо, кто меня не знает, предпочтет поверить его бесстыднейшему обвинению, а не моим заверениям, сделает это на свой риск; меня же оправдает это объяснение моих намерений. Но я молю, чтобы Евангелие Христово овладело сердцами всех людей, и разум и власть человеческие перед ним отступили бы; я очень далек от того, чтобы желать вести войну с учением небесным! В то же время я молю и тебя, Лютер, чтобы Господь вселил в тебя добрый дух, с помощью которого ты смог бы сделать столько же для успокоения Церкви Божьей, сколько до сих пор ты сумел сделать для разрушения согласия в христианском мире, молю о том, чтобы, чувствуя одинаково, мы в один голос проповедовали Того, Чье учение ныне мы несогласно утверждаем.
Пусть это и будет концом первого тома, написанного наспех. Второй появится вскоре, и он будет обстоятельнее, если только Христос удостоит меня своей помощью.
Конец
ИЗ ПЕРЕПИСКИ МАРТИНА ЛЮТЕРА И ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКОГО
ЛЮТЕР—ЭРАЗМУ
[28 марта 1519 г.]
Приветствую тебя! Я так часто говорю с тобой и ты со мной, Эразм, краса наша и надежда, а мы до сих нор не знаем друг друга: но чудовищно ли это? Нисколько не чудовищно — вполне обычное дело! Есть ли такой человек, которого до глубины сердца не занимал бы Эразм, которого не учил бы Эразм, в котором не царствовал бы Эразм? Я говорю о тех людях, которые действительно любят науки. Ибо меня весьма радует, что среди прочих даров Христовых есть у тебя и тот, что ты многим не нравишься: так я обычно отличаю дары Бога милостивого от даров Бога гневного. Поэтому меня радует, что ты весьма нравишься всем хорошим людям, но не менее того не нравишься тем, которые одни только хотят быть выше всех и весьма нравиться.
Но я, глупец, незнакомый к незнакомому, обращаясь к тебе, такому человеку, с немытыми руками, без предварительных слов уважения и почета, словно к самому близкому. Ты по своей доброте поверишь в мое уважение и неискушенность — ведь я, потеряв годы среди софистов, нисколько не выучился тому, как надлежит в письме приветствовать просвещенного человека. В противном случае я давно бы уже утомил тебя множеством писем и не отказался бы постоянно слушать тебя одного в своей келье,
Теперь, когда от милейшего Фабриция Капитона[1620] я узнал, что из-за этих пустяков с индульгенциями тебе стало известно мое имя, а из твоего недавнего предисловия к «Энхиридиону» узнал, что ты не только видел, но и принял мои побасенки, я должен почтить твой выдающийся дух, обогащающий и меня, и всех людей — пусть даже я и сделаю это наиварварским языком. Хотя я и знаю, что для тебя будет иметь весьма мало значения письменное выражение моей любви и благодарности — ты весьма сдержан, твой дух пылает скрытой благодарностью и любовью к Богу, для нас ты и без писем, без личных разговоров значишь очень много, однако стыд и совесть не дозволяют мне пренебречь словесной благодарностью, особенно после того, как мое имя стало тебе известно. Мое молчание может показаться злобным и произвести гораздо худшее впечатление. Поэтому, любезный мой Эразм, если тебе так покажется, знай, что пишет тебе ничтожный брат во Христе, чрезвычайно ревностный и преданный; впрочем, по невежеству своему он не заслуживает ничего, кроме безвестной могилы: о нем по знает ни небо, ни солнце. Всеми силами я всегда желал быть таким, чтобы как можно лучше сознавать свои возможности, однако неведомо, как все вышло совсем по-иному, и я вынужден, к великому своему стыду, претерпеть бесславие и обнаружить перед учеными людьми свое несчастное невежество.