Потом о вдохновении.
А. В.: Оно не предохраняет от ошибок, как это думают обычно; вернее, оно предохраняет только от частных ошибок, а общая ошибка произведения при нем как раз не видна, поэтому оно и дает возможность писать. Я всегда уже день спустя вижу, что написал не то и не так, как хотел. Да и можно ли вообще написать так, как хочешь? Д. Х. говорил когда-то, что искусство должно действовать так, чтобы проходить сквозь стены. А этого нет.
Л. Л.: Неизвестно, что такое вдохновение. Но оно напоминает пристальный взгляд, ясность и свободу. Это острое внимание, восхищение миром. Так что ему близки умиление, головокружение при просторе, забвение себя. И, заметь, тут есть всегда естественная легкость, как бы пропадает всегдашнее трение, и вместе пропадает ощущение времени. Откуда это и истинно ли оно? Тут пока можно сказать только приблизительно: попасть в течение мира и плыть по нему, как по течению реки. А истинно ли, это близко к другому нерешенному вопросу: когда любят, чего только не видят в женщине; действительно ли замечают тогда недоступное другим, или все это только странная иллюзия?
Затем о людях.
А. В.: Люди новой эпохи, а она наступает, не могут иметь твердых вкусов. Взять к примеру тебя, где твои вкусы? Можешь ли ты ответить на вопрос: ваш любимый писатель? Правда, у тебя на полке стоят книги, но какой случайный и шаблонный подбор! Между тем прежде были люди, которые отвечали, не затрудняясь: Я люблю Плиния Старшего.
Л. Л.: Если бы у меня не было вкуса, мог ли бы я вести четыре года работу редактора в государственном издательстве!
А. В.: Но в конце концов тебя же оттуда выгнали.
Затем снова о деньгах.
А. В.: Мама мне до сих пор простить не может, что в день, когда я выиграл в карты тысячу рублей, а она попросила у меня денег, я дал ей пятерку.
Л. Л.: Тысячу рублей? Когда же это было?
А. В.: Этой осенью. И куда они разошлись, не знаю. Помню, что купил галстук.
А. А. прочел стихотворение без названия[53], жалобу на несовершенство человеческой природы.
Л. Л.: Изумительно, как тут точно и правильно поставленные вопросы остаются в то же время искусством. Оно прекрасно как преломление света. В других твоих вещах бывает, что равнодушие настолько властвует над ними, что они почти перестают быть искусством. Тут же есть особое благородство или изящество. Это элегия. В начале какой-то стороной напоминает некоторые хлебниковские вещи — «звери, когда они любят...»[54]. Но Хлебникову никогда бы не удалось сказать так просто: «Еще у меня есть претензия, что я не ковер, не гортензия».
А. В.: Это стихотворение, в отличие от других, я писал долго, три дня, обдумывая каждое слово. Тут все имеет для меня значение, так что пожалуй о нем можно было бы написать трактат. Началось так, что мне пришло в голову об орле, это я и написал у тебя, помнишь, и прошлый раз. Потом явился другой вариант. Я подумал, почему выбирают всегда один, и включил оба. О гортензии мне самому неловко было писать, я сначала даже вычеркнул. Я хотел кончить вопросом: почему я не семя. Повторений здесь много, но по-моему, все они нужны, если внимательно присмотреться, они повторяют в другом виде, объясняя. И «Свеча-трава» и «трава-свеча», все это для меня лично важно.
Затем поехали к Д. Д., там говорили об общности взглядов. А. В.: Если некоторые слова у людей совпадают, это уже много; сейчас можно только так говорить.
Л. Л.: Вот, я прочел гениальную книгу: «Учение о цветах»[55]. Фауста я не мог дочитать, скучно, а тут все прекрасно.
Н. М.: О цветах есть у Лейбница замечательные мысли. Точно не помню, но суть в том, что цвета, это мельчайшие фигуры, треугольнички и т. п. И стекло, не пропускающее определенного цвета, это просто решетка, неподходящая для таких фигур.
Д. Х.: Что же Н. М. не расскажет вам открытия, которое он сделал вместе с женой. Они теперь работают, как супруги Кюри.
Н. М. рассказал, как взбивая белки в сосуде с инкрустациями, они вдруг заметили, что в другом сосуде на воде появилась такая же рябь квадратиками.
Д. Д.: Не от звука ли это? Звук ведь дает узоры. Проверьте это меняя сосуды.
Затем спор о бане.
Н. М.: Я примирю вас. Баня моет, ванна очищает посредством осмоса и диффузии. Это совсем другое. О, это великая вещь, две среды, разделенные перепонкой.
Д. Х. сообщил, что скоро будет жить в новой комнате.
Н. М.: А как вы устроите ее, по-левому или по-пошлому?
Л. Л.: Скажите, Д. Х., тяжело Вам оставаться в Вашей левой комнате[56], когда все уйдут и вы остаетесь один?
Д. Х.: Я понял, какую комнату я люблю: загроможденную вещами, с закутками.
53
Стихотворение «Мне жалко, что я не зверь...» («домашнее» название — «Ковер гортензия»). См., напр.:
55
Иначе «Учение о цвете» (конец 1820-х гг.) — теоретическое сочинение И. В. Гете о природе цвета и цветовосприятии, направленное против ньютоновской теории цвета.
56
Есть разноречивые воспоминания современников о комнате Хармса: одним запомнилась «левая», авангардистская комната, украшенная разными забавными приспособлениями, другие утверждают, что комната была вполне обычная. Очевидно, комната, где жил Хармс до этого «переселения», была «левой», а та, в которую он переселился (в той же квартире) — «обычной».