Это чувство, говорил я, бывает и тогда, когда остаешься один на один с мертвым телом, даже при свете. И тут тоже так хочется еще кого-нибудь, живой души.
Ч тут, и там причина одна: страх перед не нашей, безличной жизнью. Сама темнота кажется живой. И если подумать, это не так уж нелепо. Что такое темнота? Это среда вокруг нас, которую мы днем видим расчлененной по практическим признакам на различные предметы разных цветов, а ночью — сплошной и черной. Она существует. А кто мне скажет, что значит существует, если это не значит живет?
Следовательно, страх темноты, это тот же страх перед оборотнем.
17.
Страх пустоты, иначе страх падения.
Человек, бросающийся с парашютной вышки, знает точно, что он не разобьется, никакой опасности ему не грозит. И все же ему страшно.
Если тут можно сослаться на воображение, уже совершенно ясно, что страх перед большими пустотами, перед пропастью не имеет никакого основания.
Страх этот сопровождается головокружением. Человеку, никогда не испытавшему головокружения, было бы очень трудно объяснить, что это такое. Ибо никакого кружения предметов на самом деле не видно, скорее есть уплывание. Но и уплывания, собственно, нет, ибо ничто своего места не меняет.
Любопытно, что на это, кажется, никогда не обращали внимания.
Поясним примером. Человек на карусели или «чертовом колесе» видит, действительно, кружение мира вокруг него, поочередное прохождение предметов перед его глазами. Но это не головокружение, нужно еще что-то иное. И это иное совсем не требует кружения мира: оно может настать и на карусели, и после нее, и совсем без нее, скажем, при опьянении или при дурноте.
Я хочу сказать, что кружение есть движение, а всякое движение имеет направление и состоит в изменении местоположения.
Между тем при головокружении может быть ощущение движения, без ощущения его направления.
«Все завертелось перед ним», — спросите его, в какую сторону завертелось, и окажется, что он на это ответить не может. Стены плывут перед глазами пьяного, но нет точного направления их проплывания. Падающему в обморок кажется, что он летит неизвестно куда, вверх или вниз.
Главное же, нет изменения местоположения, поочередного прохождения предметов перед глазами. Если смотришь на печь, то, как бы сильно ни кружилась голова, будешь все время видеть все ту же печь, а не сначала печь, потом стену, дверь, окно и т.д.
Короче говоря: при головокружении имеется ощущение какого-то особого, ложного, «неподвижного движения». К этому основному ощущению иногда присоединяются обычные ощущения движения (направление, смена предметов из-за непроизвольных движений глаз и т.п.), иногда же нет.
Ощущение ложного движения возникает, я полагаю, таким образом: при движении предмета всегда происходит смазывание его очертаний, — от незаметного до такого, когда предмет превращается в мутную серую полосу. Это смазывание очертаний предмета происходит от того, что мы не успеваем фиксировать его точно, крепко держать его глазами.
Головокружение и состоит в ослаблении, колебании фиксации, смазывании очертаний, которое и создает ощущение движения, хотя самого характерного и необходимого для ощущения движения налицо нет, — «неподвижное движение». Почти то же ощущение можно получить, глядя на отражение в текучей воде: тут тоже смазывание очертаний без перемещения их.
Но зрительная фиксация есть в последнем счете мускульная, фиксация воображаемым ощупыванием, держанием в руках. Нарушение зрительной фиксации есть следствие нарушения всей мускульной фиксации.
Поэтому головокружение чувствуется и при закрытых глазах. Наше удлиненное во все стороны тело, наши воображаемые, проецированные руки начинают как бы дрожать, слабеют и уже не могут крепко держать предметы; мир выскальзывает из них.
Мир был зажат в кулак, но пальцы обессилели, и мир, прежде сжатый в твердый комок, пополз, потек, стал растекаться и терять определенность.
Потеря предметами стабильности, ощущение их зыбкости, растекания и есть головокружение.
М. Мейлах
Яков Друскин: "Вестники и их разговоры"
Яков Друскин сегодня более известен как интерпретатор наследия Введенского и Хармса, спасенного им в условиях блокады и террора; в позднейшие годы он посвятил их творчеству интереснейшие исследования и комментарии. Между тем, не говоря о значении собственного философского наследия Я. С. Друскина, необходимо учитывать, что вместе с другим философом — Л. С. Липавским — Я. С. Друскин был участником содружества писателей, лишь короткое время, в конце 20-годов, выступавших под эгидой «ОБЭРИУ». Дружба с Введенским и Липавским, с которыми Яков Семенович Друскин учился в гимназии имени Лентовской, восходит к их юношеским годам. В 1920-1923 годах Друскин и Липавский учатся на философском факультете Петроградского университета у Н. О. Лосского (обоим было предложено остаться при Университете, однако, в новых условиях, ознаменовавшихся, в частности, высылкой Лосского, какое-либо творчество в области философии становилось уголовно наказуемым). В 1925 году к ним примыкает Д. Хармс, немного позже — Н. Заболоцкий и Н. Олейников. Общение этих поэтов и философов в пределах редеющего кружка, прерванное к тому же высылкой в 1931 году Введенского и Хармса, продолжается на протяжении всего довоенного десятилетия.