LXX. (144) Неужели не ясно, что догадки самих истолкователей более обнаруживают остроту их ума, чем силу и согласие природы? Бегун, задумавший выступить на Олимпийских состязаниях, увидел себя во сне едущим на колеснице, запряженной четырьмя лошадьми. Утром он — сразу к толкователю. Тот: «Победишь, — говорит, — именно это означает скорость и сила лошадей». После этого он — к Антифонту. А тот: «Быть тебе побежденным! Разве непонятно, что четверо прибежали раньше тебя?»
А вот другой бегун (рассказами об этих снах полны книги и Хрисиппа и Антипатра, но вернусь к бегуну) сообщил толкователю, что он во сне сделался орлом. Тот: «Ты победишь! Ведь ни одна птица не летает быстрее орла». А Антифонт тому же бегуну растолковал по-другому: «Простофиля ты, — говорит, — разве сам не понимаешь, что будешь побежден? Ведь эта птица, преследуя других птиц в полете, всегда сама оказывается позади?»
(145) Некая матрона, желавшая родить и бывшая в сомнении, беременна она или нет, увидела во сне, будто у нее наложена печать на детородные части. Обратилась к толкователю. Один сказал, что не могла она забеременеть, так как ведь была запечатана. А другой — «Беременна, — говорит, — ведь пустое никогда не бывает запечатано»[948]. Каково искусство толкователя с его игрой ума? И что иное обнаруживают рассказанные мною сны и еще бесчисленное количество других, собранных стоиками, как не хитрость, людей, которые, основываясь на некотором сходстве, толкуют то так, то этак?
Врачи получают некоторые указания о болезни по пульсу, по дыханию больного и по многому другому предвидят будущее. Кормчие на кораблях, когда видят кальмаров, выскакивающих из воды, или дельфинов, заплывающих в порт, соображают, что это предвещает бурю[949]. Но эти приметы можно разумно объяснить, их можно легко сообразовать с природой. То же, о чем я немного ранее говорил, — никоим образом.
LXXI. (146) Осталось рассмотреть еще один довод. Говорят, продолжительные наблюдения над замечательными явлениями и записи их сложились в искусство. Но разве можно наблюдать сны? Каким образом? Их ведь бесчисленные разновидности. Нам может присниться столь извращенное, нелепое, чудовищное, что невозможно и представить себе. Как же можно эти бесчисленные и постоянно новые разновидности снов собрать в памяти, и собранное записать? Астрологи проследили движение планет и, вопреки прежним представлениям, открыли неизменный порядок в их передвижениях. Но, спрашивается, какой порядок, какая согласованность может быть у снов? Как можно различать между верными и неверными снами, когда за одинаковыми снами, приходящими к разным людям, или даже к одному и тому же человеку, следуют разные события?
Мы обычно не верим лжецу, даже когда он говорит правду. Но вот что меня удивляет: если какой-то один сон оправдался, то вместо того, чтобы отказать в вере одному, поскольку множество других не оправдались, поступают наоборот: считают нужным верить в бесчисленное множество, ссылаясь на то, что один оправдался.
(147) Итак, если не бог, — творец снов, и нет у них ничего общего с природой, и не могла из наблюдений открыться наука снотолкования, то этим доказано, что снам совершенно не следует придавать значения. В особенности еще и потому, что те, кто видят сны, сами не сведущи в дивинации, а те, которые толкуют чужие сны, основываются лишь на догадках, а не на естественных причинах — случай же в течение почти бесчисленных веков порождал много более удивительного наяву, чем в сновидениях, — и наконец, потому что нет ничего более ненадежного, чем толкования (снов), когда один и тот же сон может быть истолкован по-разному, а иногда даже в прямо противоположном смысле.
LXXII. (148) Таким образом, наравне с другими видами дивинации следует отвергнуть и этот — дивинацию по сновидениям. Ибо, по правде сказать, это суеверие, распространившись среди народов, сковало почти все души и держится оно на человеческой слабости. Об этом уже говорилось в моих книгах о природе богов[950], и в теперешнем обсуждении я, как только мог, старался это показать, так как мне казалось, что и нам самим и нашим согражданам мы этим принесем большую пользу. Но (я хочу, чтобы это было правильно понято) если суеверие следует отбросить, то этим вовсе не отбрасывается религия. Ведь мудрому свойственно сохранять и соблюдать установления предков и священные обряды[951]. А красота мира и порядок[952], который царит на небесах, побуждают род человеческий признать существование некоей вечной превосходной природы и преклоняться перед ней. (149) Поэтому, так же как следует распространять и поддерживать религию, которая сочетается с познанием природы, так суеверие следует вырывать со всеми его корнями. Ибо оно, суеверие, на нас наступает, нам угрожает, нас, куда ни повернись, преследует, — слушаешь ли ты прорицателя, или заклинание (omen), совершаешь ли жертвоприношение или наблюдаешь за птицей, встречаешь ли халдея или гаруспика, сверкает ли молния, или прогремит гром, или молния во что-то ударит, или что-то похожее на чудо родится или произойдет. А так как подобные факты неизбежно происходят, то никогда наш разум не пребывает в покое. (150) И сон, который, казалось, должен был бы быть для нас прибежищем от всех тягостей и забот, сам порождает множество забот и ужасов. Эти ужасы, сами по себе пустые и бессмысленные, и не обратили бы на себя внимания, если бы их не взяли под свое покровительство философы, да не из самых последних[953], а люди острого ума, понимающие, где правильно заключение и где противоречие, считающиеся даже исключительными, превосходными философами. Если бы Карнеад не оказал сопротивление их произволу, то, право, не знаю, пожалуй, только их и считали бы философами. С ними-то у меня в основном и идет спор и состязание, не потому, что я их более всего презираю, а потому, что они как раз особенно умело и умно защищают свои мнения.
950
Ср.:
951
952
953