Что, если ему все это просто померещилось? И он напрасно подал бы на заставу сигнал тревоги? Тогда, проверив, скажут: струсил! Ведь и сейчас порою при лунном свете мерцают средь папоротников росные огоньки, похожие на те, что заставили сердце забиться сильнее, а в траве возятся какие-то мелкие зверушки.
Не в силах больше ждать, он приподнялся, собираясь переползти к напарнику, с ним поделиться сомнениями. Но тут, на своей стороне, где-то близ железнодорожной насыпи, сухо щелкнул винтовочный выстрел, а вслед за этим, высоко в небо взвилась пронзительно яркая красная ракета. И через несколько минут открылась накатывающаяся стремительным валом беспорядочная стрельба. Воздух наполнился перекликом испуганных людских голосов. Дробным стуком отозвалась земля под копытами скачущих коней.
— Ага, попались, голубчики! Здорово им всыпают, — облегченно и торжествующе подумал Панфил.
Теперь он весь был там, в жаркой схватке.
Нервно покусывая губы, он следил по звукам за тем, как склоняется вбок, в сторону от него погоня. Лишенный возможности и права вступить в открытый бой, он силился представить себе, что происходит там, где гремят выстрелы и позванивают клинки.
Увлекшись этим, он в первое мгновение не заметил, как на открытой поляне появились двое. Во весь рост. Запинаясь в высокой цепкой траве и задыхаясь от быстрого бега.
Панфил увидел их, когда они почти поравнялись с ним, неясные в пепельном свете луны, падающем ему прямо в глаза.
Винтовка заранее изготовлена как раз в том направлении, куда они бегут. Пропустить бандитов мимо себя и выстрелить им вслед. Поляна широкая, поймать на мушку обоих времени хватит. И свет не будет мешать точнее прицелиться.
Но эта мысль едва мелькнула и тут же уступила место другой, такой же быстрой. Более властной.
Им в спину он выстрелить не сможет. Не сможет, ну ни за что…
Панфил торопливо рванул винтовку. Повернул ее, проталкивая ствол сквозь плотную листву дикого винограда навстречу бегущим и теряя цель. Спустил как попало курок. С досадой понял, что промахнулся. Вогнал новый патрон…
И тут же почувствовал, как страшная сила, тупо ударив прямо в грудь, отбросила его назад. Луна вспыхнула невыносимо жарко, похожая на солнце.
8
— Счастье выпадает не каждому. В ту ночь погиб почти весь наш взвод. А мы остались в живых. Я тебе завидую, Ефрем. Ты непременно получишь большую награду. Может быть, и повышение, если умрет унтер-офицер во второй роте.
— Пусть он живет, сколько ему хочется. Дадут награду — я откажусь. Буду проситься на юг.
— Я тебя не понимаю Ефрем. Убить красного пограничника, спасти жизнь командиру и не хотеть награды, не хотеть повышения. Черт! Почему я отстал тогда на каких-то двадцать шагов! Я не хуже тебя стреляю, Ефрем. И не стал бы ныть, как ты. Так недолго и потерять свое счастье.
— Ты все о счастье, Федор! Где оно, счастье? С тех пор как нашу часть придвинули к этой границе, я перестал крепко спать, все время чего-то боюсь. И после той ночи, пусть меня расстреляют, я больше не пойду на такие дела. Вспомню, и у меня от страха сводит челюсти кровь становится ледяной.
— Жалеешь убитого?
— А если я убил… сына? Я все время думаю…
— Дурак! Ты знаешь, что мысли проходят даже сквозь стены? Опасные слова хуже, чем опасные мысли. Ты плохо кончишь, Ефрем.
— Мне все равно. Больше я не могу. Со мной так никогда не бывало. Пойду к Тарасову и расскажу ему.
— Он выгонит тебя. Хотя ты и спас ему жизнь.
— Я пойду к Ямагути. Пусть он пошлет меня куда-нибудь на юг.
— Не ходи, Ефрем. Ты не получишь награды, если пойдешь. А на юге никому ты не нужен.
— Пойду…
— Стой! — Федор схватил Ефрема за рукав. Тот злобно отмахнулся, — Стой, говорю!
— Не трожь!
— Ефрем! — с угрозой сказал Федор. — Как друг твой, тебе говорю…
— Не подходи. Ударю, — задыхаясь, ответил Ефрем.
Они стояли в конце учебного плаца, оплетенного колючей проволокой, ушли сюда, чтобы никто не подслушал их разговора.
— Не держи меня, — шептал Ефрем посиневшими губами. — Не мешай мне. Видишь, не в себе я.
— Так ты же, черт, хотя о других подумай! Сволочь, ты понимаешь ли… — Федор схватил Ефрема за воротник гимнастерки и притянул к себе. Посыпались оторванные пуговицы. — Ты понимаешь ли, черт, что тогда к русским у полковника Ямагути…