Валентина Георгиевна на суде не была. Куцеволов подумал: очень тактично и мудро.
Но как же Валюша, наверно, терзает сейчас телефоны всех своих друзей, пытаясь через них поскорее выведать, чем закончилось дело!
Евдокия Ивановна умчалась домой давно, в надежде приголубить сегодня своего муженька, и печет, жарит там что-нибудь вкусное. Бог с ней, пусть печет и жарит! Надо, прежде всего, зайти к Валюше и порадовать ее. Сегодня не обязательно спешить на больничную койку.
Он вскочил в трамвай; просторный, без пассажиров, — время вечернее, позднее, — озорно прищурился на тусклую лампочку под потолком, показавшуюся ему жарким летним солнышком. Подал трехрублевую бумажку немолодой уже, но очень миловидной кондукторше, и настойчиво сжал ей пальцы в кулачок: «Прошу вас, родная моя, сдачи не надо!»
Поцеловал в щеку.
Однако Куцеволов вряд ли так ликовал бы и душевно нежился, если бы знал, что именно в эту минуту председателем военного трибунала подписывается приговор именем Республики, согласно которому Тимофей Павлович Бурмакин признается виновным лишь в непредумышленном, в состоянии сильного душевного волнения, нанесении тяжелого увечья гражданину Петунину Григорию Васильевичу. И мера наказания, с учетом всех смягчающих вину обстоятельств, Бурмакину определена — два года лишения свободы условно.
А это значило, что Бурмакин практически восстанавливается в гражданских правах.
Часть третья
1
Из окна гостиницы «Националы» были видны засыпанные снегом зубчатые стены Кремля. Тяжелые сугробы лежали на откосах проезда между Историческим музеем и входом в Александровский сад. Снежные языки свисали с крыши музея. Вихляющими белыми струйками поземка вползала на Красную площадь и, казалось, вставала там на ноги, обращаясь в изменчивые высоченные силуэты каких-то непонятных чудовищ. Блуждая по площади, они тянулись бесконечной чередой к храму Василия Блаженного, разбивались там о его островерхие купола и пропадали в тусклом, сером небе.
От одного лишь этого вида, даже если держишь в руке стакан горячего золотистого чая, пробирает легкий озноб. Стоит только представить себе, с какой силой прожигает насквозь каждого злой рассветный ветер, так и хочется скорее броситься обратно в постель, закутаться с головой в стеганое одеяло.
А между тем совсем еще впотьмах, лишь в озарений желтых, залепленных снегом фонарей, под голыми черными стволами деревьев, внутри оградки Александровского сада начала нанизываться живая человеческая цепочка. Длиннее и длиннее. Потом начало этой очереди выдвинулось из железных ворот за ограду, замерло у проезда на Красную площадь, а конец потерялся неведомо где, может быть, у Манежа, или закрутился спиралью под кремлевской стеной.
Холодно. Мужчины ежатся, поднимают воротники, женщины — два шара, один на другом, так много наверчено на них платков и шалей, не женщины — бабы, снежные бабы. А стоят. Все стоят долгие часы терпеливо, чтобы потом, когда откроется вход в Мавзолей, пройти усталым, медленным шагом перед стеклянным гробом Ленина. Удивительна их любовь к своему вождю.
Что это, такая выносливость — природная черта русского характера? Или это, как говорится, классовый признак? Стоит закаленный в невзгодах и революционных боях пролетариат? Но время боев и крайнего разорения, нищеты в Советском Союзе давно миновало, и в обычной уличной толпе не выделишь никого в особую группу пролетариев. А может быть, наоборот, все эти люди, коченея на ветру и морозе, стоят по велению высокого интеллекта, в своеобразной духовной экзальтации? Вацлав улыбнулся: этакая жестокая метель за полчаса оледенит любое горение души. Да, он тоже русский и назывался когда-то по-русски — Виктором Рещиковым, но этого всего он не понимает. И не принимает.
Он поглядел в угол комнаты. Там, в полутьме, виднелась груда теплых вещей, привезенных вечером из посольства. Меховые сапоги с голенищами выше колен, куртка на гагачьем пуху, заячья шапка с ушами, свисающими ниже пояса. Надень он все это, и то не пожелал бы протомиться полдня в очереди ради одноминутного торжественно-траурного шествия через усыпальницу великого человека. Нет спору, величие его дел от него отнять нельзя. Но обыкновенному человеку следует жить обыкновенно.