А Людмила и не знала, что ей рассказывать. То, что было в Худоеланской, все там и осталось. Зачем об этом вспоминать? И как рассказывать? Да на это не только часа - дня целого не хватит. Пусть лучше Тимофей говорит.
Но у Тимофея в жизни здешней и совсем ничего интересного не было. Он служит и служит, а вот она - как доехала? Почему редко писала? Почему, почему...
Они то перебивали друг друга вопросами, то оба враз останавливались и хохотали. Хохотали именно оттого, что не могли вести спокойного, размеренного разговора. И еще оттого, что в такой суматошности было что-то удивительно простое, свое. Они говорили и безотрывно глядели друг другу в глаза, дочитывая то, что не вмещалось в слова. И опять для каждого из них было удивительно, как свободно и доверчиво они могут смотреть друг другу в глаза. И как трудно становится, когда кто-либо из них ненадолго повернет голову в сторону.
Неясное чувство гордости переполняло Людмилу. Вот какой, оказывается, у нее верный друг! Человек, который когда-то очень давно сказал ей свое твердое слово и теперь это слово держит. А ведь боялась все же в душе, немного боялась, что вдруг снова они встретятся, но весь разговор будет только: "Здравствуйте! - Здравствуйте!"
С таким другом ничего не страшно на свете. За таким человеком, куда он скажет, туда и можно пойти. Хоть на край земли. Может, зря она так тяжело страдала после жестоких слов Свореня, может, и в самом деле Тимофей такой сильный, что повернет ее судьбу как захочет.
И Тимофей тоже полнился гордостью, ощущением своей силы. Начальник школы отпустил его до полуночи, и эти часы теперь - его собственные. Он пришел сюда потому, что давно дал свое честное слово этой девушке.
А Людмила стала очень красивая, куда красивее, чем была тогда, на берегу Одарги и на лугу среди росного серебра. Если жить ей негде в Москве, он сговорится с Мешковыми, Полина Осиповна возьмет на время к себе - дадут уголок человеку. Если надо найти ей работу, Мешков тоже поможет.
Хорошо, когда ты сильный, когда слова твои - не на ветер!
Они сидели и говорили, говорили. И Тимофей не из рассказа Людмилы, а все-таки понял, что у нее ничего нет, даже платье, в котором сейчас она одета, принадлежит не ей, а хозяйке дома. Словно бы так, между прочим, Тимофей вытащил из кармана блокнот, написал записку Полине Осиповне, прося позаботиться о Людмиле Рещиковой, принять, как приняла бы его самого. Подтолкнул по столу записку, сказал:
- Потом прочитаешь, там адрес записан. На всякий случай. - И весело стал упрекать девушку, что в письмах своих она его почему-то всегда величала торжественно - "вы". Может, стоит им и сейчас так разговаривать? А Людмила улыбалась смущенно, оправдывалась:
- Ну, это же в письмах!
После рассказывала, как она ехала на тормозной площадке, как, наверно, двадцать кондукторов, а то и больше сменилось на пути, но никто не согнал ее с поезда. Ее передавали вместе с вагоном от одного кондуктора к другому, из тулупа в тулуп. Но перед самой Москвой на последнем перегоне нашелся все же "сухарь" - отказал. И тогда она сбила пломбу на другом вагоне и влезла на мешки с шерстью...
Тимофей думал, как же ей было трудно ехать, но видел на губах Людмилы блуждающую смешинку и радовался: "Не поддалась, не оробела. Молодец!"
А время шло. И нужно было уже покидать этот дом. Когда и где они теперь снова увидятся? Тимофей перешел на другую сторону стола, принялся пальцем вычерчивать на скатерти план, как отыскать вход в квартиру Мешковых, когда Людмила сойдет с трамвая.
- Запомнила? - спрашивал он ее. - Запомнила?
Людмила согласно кивала головой и повторяла за ним:
- От остановки пройти шагов двести вперед, потом повернуть направо, там будут под сводом ворота...
И руки их нечаянно, как тогда, у Одарги, встретились. Людмила тихонько отвела свою, замолчала, сбилась на полуслове. Тимофей смотрел на вздрагивающие пальцы Людмилы, крепкие, сильные пальцы, чисто вымытые, но с обломанными ногтями, такими, как всегда бывали раньше в тайге у него самого. И на руках матери тоже.
- Люда, - тихо сказал Тимофей, - прости меня.
Она ниже к столу опустила голову, а пальцы вздрогнули сильнее. Ему сразу представилось: Людмила подумала, что он, Тимофей, понял ее неправильно, что вовсе не оскорбилась она, верит ему, и тогда зачем же просить прощения?
- И за это тоже прости, - сказал он. И решительно, твердо, всей ладонью, положил свою руку на ее руки.
Так они оба замерли, и было это как первый поцелуй.
В кухонное окно постучали. Людмила встрепенулась, поднялась, сказала:
- Ой! Это, наверно, Герасим Петрович, - и побежала к двери, пряча лицо, залитое горячим румянцем.
Тимофей остался в горнице. Знакомиться с хозяином дома следует все же не у порога.
Брякнул крючок, скрипнула дверь, и чей-то, словно бы уже когда-то слышанный, голос спросил:
- Разве нет Епифанцева? - Потом, с оттенком недовольства: - Я его ждал, ждал у себя.
А Людмила ответила испуганно и виновато:
- Нет, он как раз к вам и поехал, товарищ Петунин. А мне дал ключ от дому.
- Вот же дьявольщина! Значит, где-то на дороге разминулись. И в такую погоду, черт! Хорошо, я его здесь подожду.
Было слышно, как он шмыгает подошвами по тряпице, брошенной на пол у порога, как цепляет на вешалку свою фуражку.
Тимофей припоминал: фамилия Петунин ему тоже знакома, когда-то и где-то он ее слышал. Не в Сибири ли...
- А это Тимофей Бурмакин, - с радостным удовольствием сказала Людмила.
И на пороге появился...
"Куцеволов!" - чуть не вскрикнул Тимофей.
Он был совершенно ошеломлен. Так ведь это же тот, именно тот самый человек, который с подножки трамвая приветственно взмахнул курсантам рукой! Сейчас у него отпущена борода... Но это он, все равно он! Тимофей непроизвольно погладил рукой свой подбородок, словно бы намекая входящему: об этом я знаю.
Глаза их на мгновение встретились. И Тимофей прочитал у Куцеволова: "Да, я тот самый, кого ты ищешь". А Куцеволов прочитал у Тимофея: "Ну вот я и нашел тебя!"
Но прежде, чем эти слова смогли бы вырваться вслух у Тимофея, Куцеволов успел сделать несколько чеканных шагов и подать ему руку.
- Старший следователь транспортной прокуратуры Петунин Григорий Васильевич. - Тряс и пожимал Тимофею руку, словно бы испытывая, насколько крепка она. - Слышал о вас. Рад с вами лично познакомиться. И еще больше рад, что сумел избавить вашу девушку от крупных неприятностей.
Тимофей молчал. Он не знал, что должен говорить, что должен делать.
Этот человек называет себя Петуниным, а весь его облик говорит, и его же собственные глаза подтверждают: "Я - Куцеволов". Он трясет, пожимает руку ему, Тимофею, той самой рукой, на которой кровь матери...
Схватить, скрутить его, но это бесспорно - старший следователь прокуратуры, у него, конечно же, есть документы. Чем он, Тимофей, докажет, что схватил, скрутил врага? За оскорбление следователя сразу отчислят из школы...
Куцеволов?..
А Людмила почему не опознала его? Она тогда, пусть девчонкой еще, но проехала вместе с ним довольно долгий путь. Почему она его не узнала!
Чует или не чует сам Куцеволов, если это Куцеволов, нависшую над ним угрозу?
С тех пор как с трамвайной подножки поприветствовал курсантов, идущих в строю, он отрастил бороду - стало быть, чует. Но мокрая кожаная тужурка у него топорщится на правом бедре, там пистолет, а Куцеволов не расстегивает тужурку, не тянется к пистолету - это как понять? Не чует он, что ли? А теперь ведь и его чужая фамилия, и где работает он - все враз для Тимофея стало известным. Если это действительно Куцеволов, а не трус, он должен немедленно вступить в борьбу, ни с чем не считаясь, - убрать своего противника. Или - бежать, если трус. Что же он сделает, как поступит?
Все это промелькнуло в сознании Тимофея за какую-то долю минуты.
- Пойду я, Люда. Боюсь, опоздаю, - сказал он Людмиле, так и не произнеся ни единого звука в ответ Куцеволову. - Теперь снова встретимся уже там, где я тебе показывал.
Он не назвал фамилии умышленно, из осторожности, на всякий случай. Сделал несколько медленных шагов к двери, рассчитывая, что Людмила вслед за ним тоже выйдет, его проводить, и тогда он успеет шепнуть ей несколько важных слов. Странно очень, но Куцеволов, кажется, совсем не встревожен этой их встречей. И хочет здесь спокойно остаться. Почему?