Но Тимофей напомнил, что еще лежит штурман-радист, так и не пришедший в сознание, должно быть, получивший очень тяжелые ранения. Надо и ему как-то помочь.
— Да, да! Что же мне сразу вы не сказали? А пилоты? — Ткаченко все поняла по молчанию Тимофея. — Товарищ полковник, захватите что надо…
И, волоча свои окутанные бинтами ноги, глухо постанывая, на руках поползла к радисту. Вытерла кровь с его лица, наложила повязку на лоб. Проверила пульс, приподняла веки.
— Нужно немедленно на операционный стол. Ну как же нам быть? — в отчаянии сказала она. — У него очень сильное внутреннее кровоизлияние. — Только тут обратила внимание на пропитанную кровью шинель Тимофея. — Товарищ полковник, да вы сами-то целы ли?
И принялась бинтовать его, пеняя, что напрасно он так долго оттягивал перевязку.
Руки у Ткаченко дрожали, под глазами обозначились черные круги, но она упрямо делала свое дело.
Возле них появился Виктор. Согнувшись, присел, потер рукой лоб, весь в испарине.
— Пани Ирена, Меня тошнит.
Она изучающе посмотрела на него: не сотрясение ли мозга? Ощупала череп. Видимых повреждений не было.
Облизывая языком искусанные, сохнущие губы, стала расспрашивать о других симптомах болезни.
— Пройдет. Вас тошнит просто от сильного, волнения, Вацлав. Полежите.
Тимофей перевел по-своему: тошнит с перепугу.
Он пробрался в хвост самолета, забаррикадировал, чем попало зияющий пролом, чтобы избавиться от сыплющейся в него снежной крупы — сразу стало темнее, — распотрошил мягкую кладь и приготовил постели. Уложил Стекольникову, рядом с нею Ткаченко, в несколько рядов прикрыл, их одеялами. Виктору предоставил свободу действий. Сам выбрался наружу.
Первая помощь оказана. Пора как следует разобраться в обстановке, наметить план действий.
— Вот лежат, полузасыпанные снегом пилоты и бортмеханик. Прежде всего, надо их похоронить, потом все остальное. Но чем: и как вырыть могилу?
Ему припомнилось, как давно, в такой же метельный день, под черными соснами долбил он ломом мерзлую, землю, чтобы опустить в нее мать, своих близких друзей. Здесь нет ни лома, ни лопаты, ни топора…
— Простите, дорогие товарищи! — сказал он, скорбно глядя на их неподвижные, тела и думая, что придется, наверно, окутать их чистыми простынями и пока просто отнести в сторону: Засыплет снегом…
Исполнив эту горькую обязанность, Тимофей задумался. Что делать дальше?.Конечно, уже через несколько часов начнутся, поиски пропавшего самолета. Но где и как его искать в безбрежном море сибирской тайги, когда даже приблизительно никому не известно, место катастрофы!
— Притом эта снежная метель,; коварно прикрывающая землю! Сколько дней может она продолжаться? Сколько дней, сидя здесь, можно на что-то надеяться?
Самолет упал в невыгодной для поисков местности. Густой ельник, прижавшийся к высокому увалу, при взгляде сверху будет подобен узкому ущелью в горах. Летящая поисковая машина перемахнет через него за какую-то долю секунды, и дело редчайшего случая, чтобы наблюдатель здесь смог что-либо заметить.
Значит, надо будет жечь беспрестанно, может быть, многие недели, дымный костер. Но как это делать, когда даже нет топора?
Рация разбита…
А раненые? Они требуют ухода за собой, лечения. В ящиках есть, должно быть, все необходимое на первый случай, и Ткаченко, к счастью, способна давать свои врачебные указания. Но ведь уже немедленно нужен хирург для радиста, без вмешательства хирурга не могут обойтись ни Стекольникова, ни сама Ткаченко: начнутся грозные осложнения. Как быть?
Сегодня еще сравнительно тепло, мороз градусов десять, не больше, и в самом самолете, заделав как-то все проломы, под несколькими одеялами можно спасаться от холода. А, кончится снегопад, и, как обычно, после этого грянут большие морозы, тогда как?
Надолго ли хватит пищи для всех? Есть ли вообще хотя бы мало-мальские ее запасы?
Тимофей обвел взглядом замутненный метелью ельник, сосновый бор. В ельнике должен быть ручей. Над такими ручьями всегда водятся рябчики. А в бору, возможно, встретятся и тетерева, и глухари, и крупный зверь. Но ведь, кроме его нагана, пистолетов, находящихся у врачей и пилотов, другого оружия нет. Лишних патронов тем более. Расчет на удачную охоту плохой. Ловушки были бы надежнее, но как их сделаешь, если опять-таки нет даже топора!
А вдруг здесь, совсем под боком, большое село? Или хоть бы одиночное таежное зимовье? Что там, за: ельником, не пашня ли, не сенокосный ли луг?
Тимофей выбрал наиболее подходящее, по его мнению, направление и углубился в ельник.
23
Туго забинтованная нога болела, мешала шагать свободно. Глубокие лежали сугробы. И очень часто он натыкался на скрытые под снегом кочки, бурелом и гнилые пеньки. Быстро бросило в жар, хотя в сапогах ноги и мерзли.
Попадались цепочки колоночьих и горностаевых следов. Один раз над головой у него удивленно зацокала красивая чернохвостая белочка. Посыпались, мелкие хвоинки и чешуйки серой коры. Чуть поодаль с одной ели на другую перепорхнул чубатый рябчик.
«Эх, была бы со мной приятельница старая, берданка!» — подумал Тимофей.
Тратить на рябчика пулю из нагана он не стал.
А вот и ручей, заметный только по извилинам своего ложа да местами по бурым пятнам наледи, проступившей сквозь снег.
Пока ни малейших признаков человека. Что за ручьем?
Он прилежно месил ногами сыпучие сугробы еще с полчаса. Наконец выбрался на открытое пространство. Даль была скрыта пляшущей метелью, но опытным взглядом таежника Тимофей определил: бескрайное моховое болото. Летом на нем, наверно, хоть лопатой греби морошку, осенью и весной — клюкву. Сейчас это безжизненная пустыня, на которой, кроме редких, чахлых сосенок, нет ничего.
Обратно идти было еще тяжелее. Когда не несешь с собой радостной вести, идти всегда нелегко.
Добравшись до самолета, он прислушался. Тихо. Возможно, все заснули, измученные неожиданной страшной бедой.
Невыносимо хотелось есть. Но стоит ли сейчас тревожить людей, если они успокоились? Тимофей посмотрел на часы. Скоро наступит темнота. Даже малейшей отметинки, где в небе солнце, ни разу не появлялось. Циклон, метель захватили землю надолго.
Не подняться ли в бор, на увал, пока еще видно? Ведь каждый бесцельно потерянный час может для них всех обернуться неизвестно какой дорогой ценой. Нет ничего губительнее бездеятельности. А на нем, и только на нем одном, лежит сейчас вся нравственная ответственность за человеческие жизни.
Промелькнула в мыслях картина недавнего жестокого боя…
Рота Мигеля защищает шоссе, по которому отступает бригада, чтобы занять более выгодные позиции. Перепутан порядок отхода, и по дороге медленно тянутся санитарные повозки, ковыляют раненые. Они идут где-то там, за спиной, прикрытые холмами, а в упор, скатываясь с небольшой высотки, атакуют враги. Безостановочно строчат пулеметчики Мигеля, и так же безостановочно, навстречу яростному огню, бегут озверелые марокканцы — ударная сила фашистов. Под пулями падают, падают и… бегут.
Волна за волной… Падают и — бегут…
— Камарадо Тиманьес! — вдруг вскрикивает Мигель. В лице у него смятение. — Нам их не сдержать! Сейчас прорвутся!..
Если прорвутся, значит, сметут и всю роту Мигеля, уничтожат раненых, тянущихся по шоссе с верой в надежную защиту, и охватят роковым кольцом задержавшийся последний батальон. Это ясно.
Назад? Удар в спину будет еще ужаснее.
Но советник Тиманьес может только советовать, он не должен командовать. А Мигель готов поднять руку, прекратить огонь и, стало быть, повернуть всю роту спиной к врагу.
Слева у кого-то заело пулемет… Марокканцы падают и бегут… Психическая атака — это знакомо…
— Мигель! Ни шагу назад! Сильнее огонь! Гранаты к бою! Но пасаран!
Надо помочь быстрее устранить неполадку в пулемете. А лучше самому лечь к нему. Так… Так… Все в порядке… Стучит, трясется пулемет, пылает огневое жало… Рвутся гранаты… И марокканцы падают и бегут…