Ученые попытались довольно точно отделить жизнь от материи: 1) сначала полагали, что это «движение» (но куда тогда отнести губку или коралл?); 2) считалось, что живое «ассимилирует и диссимилирует», т. е. питается: например, растения поглощают кислород и минеральные соли и выделяют углекислый газ; 3) живое отличается способностью к «воспроизведению»: например в 1930 г. были открыты протеиновые вирусы (или, при обобщающем подходе, все кристаллы), которые воспроизводят себя, кристаллизуясь, как минералы. Здесь очень трудно отделить специфические и типичные для живого признаки. Существует ли метод осмысления жизненных феноменов? Первый научный подход состоял в представлении о природе как об огромной машине, правильное функционирование которой зависит от соотношения различных частей. Ошибка анимизма, выявленная Декартом («О страстях души», 1649), «состоит в том, что, из того, что все мертвые тела теряют тепло и способность к движению, сделали вывод, что прекратило эти движения и тепло именно отсутствие души. Таким образом, безосновательно считалось, что естественная теплота и движения нашего тела зависят от души, тогда как мы, наоборот, должны утверждать, что душа становится отсутствующей, лишь когда тело умирает, и что именно поэтому прекращается теплота и перестают функционировать органы, обеспечивающие движение тела. Чтобы избежать этой ошибки, допустим, что смерть приходит не по вине души, но лишь потому, что перестают функционировать некоторые главные части тела». Декарт проводит здесь параллель с часами (представляющими собой автомат: самодвижущуюся машину), останавливающимися лишь тогда, когда сломана пружина — принцип их движения. Механистическое объяснение будет очень плодотворным для ученого, который сможет таким образом проанализировать принципы функционирования организмов. Во времена Декарта понять функционирование и точную роль сердца помогло открытие принципа работы насоса (5‑я часть «Рассуждения о методе», 1636). Но как бы ни были тонки механистические и химические объяснения, проливающие свет на феномены жизни, химия и механика живого превосходит все те эксперименты, которые могут быть сделаны в лабораторных условиях. Французский биолог Э. Дюкло (1840–1904) в «Трактате по биологической химии» часто цитирует пример с фиксацией азота, которая В лабораторных условиях может быть достигнута лишь при температуре 300°. А растение чечевицы в природе может зафиксировать азот при температуре 4°. Отсюда он делает вывод, что лабораторная химия — лишь частный случай общей химии природы. Кангий в «Познании жизни» (1965) описывает парадокс ученого, который начинает с того, что отходит «от жизни ради науки, затем пытается настигнуть жизнь с помощью науки», чтобы в конечном счете отказаться от попыток объяснить жизнь в себе из страха потерять ТО, что ей присуще. Французский физиолог Бернар в своем «Введении в экспериментальную медицину» (1865) рассказывает, как он попытался «изолировать» психохимическую витальность, приостанавливая постепенно все механические и психохимические функции организма: он пришел к выводу, что жизнь характеризуется лишь одной «управляющей идеей», которая, по всей видимости, руководит развитием и сохранностью живых существ. На смену механистическому объяснению через причинность (результат объясняется причиной) биологическая наука попыталась выдвинуть телеологическое объяснение (от гр. telos -— цель, и logos — учение): организм — это не то, что сформировано уже в яйце, гак же как растение не сформировано в зерне. Структура яйца или зерна объясняется ее целесообразностью, например для организма или растения. Кант в «Критике чистого разума» (1790) показывает, что для осмысления высокоорганизованных существ существует лишь один метод — понятие целесообразности, объясняющее часть через целое и заменяющее механическую схему функциональной. Он берет гот же, что и Декарт, пример с часами, но приходит к выводу, что в этом случае понятие целого, которое существует в уме изготовляющего их часовщика, это нечто внешнее по отношению к часам, тогда как «организованное существо несет в себе формирующую силу, которую оно сообщает лишенной ее материи: таким образом, речь идет о распространяющейся формирующей силе, которую нельзя объяснить только через способность к движению». Речь идет о внутренней целесообразности. Стоит отметить, что для Канта принцип целесообразности — это правящий принцип, т. е. исследовательский метод при осмыслении жизни, а не мета физическое утверждение целесообразности в природе. В действительности принцип целесообразности, или витализм, развитый уже Аристотелем (384–322 гг. до Р. Х.) в трактате «О частях животных» и подхваченный в XVIII в. медиками школы Монпелье, например П. Бартом в «Академическом рассуждении о жизненном принципе человека» (1722), объясняет специфику развития живых существ с помощью «жизненной силы», некоторой спонтанности или «жизненного порыва» (Бергсон), который некоторые философы связывают с общей «энергией», лежащей в основе всех движений универсума (Лейбниц, Бергсон). По Бергсону, наш ум, «приспособившийся к материи», не может эту творческую энергию воспринять. Жизнь — это скорее испытание, чем объект познания, она уловима лишь интуицией «творческого порыва» («Творческая эволюция», 1907), причащающей нас длительностью универсума. С психологической точки зрения, человек может иметь чувство жизни лишь при условии творческой деятельности или в более практическом смысле, когда в процессе труда или коллективного действия он ощущает солидарность с остальными людьми. На этом уровне понятие жизни тождественно сознанию жизни, т. е. философскому понятию экзистенции. Багаж биологических наук. Созданные Ламарком (1744–1829) и Дарвином (1809–1882) теории эволюции видов помогли классифицировать живые организмы в зависимости от степени их сложности, представив человека как вершину этой эволюции. Знания об эволюции земной среды позволяют нам проникать все дальше и дальше в прошлое Земли, вплоть до примитивных форм жизни. С другой стороны, научные законы наследственности, выведенные австрийским ботаником Менделем в 1865 г., установили, что передача признаков — анатомических, клеточных (касающихся структуры клетки) и функциональных (органических и психических) — происходит лишь на уровне «генов». Эти законы положили начало генетике. Применение наук о жизни ставит этическую проблему. Прогресс генетики и начиная с 1960 г. непосредственный доступ к гену, который теперь можно вычленять и манипулировать им, открыли возможности для реальной помощи больным, предупреждения, при необходимости, семей, где есть риск определенного заболевания для ребенка, сохранности населения (генетические исследования определенных африканских народностей вывели на эндемическую форму анемии, связанную с малярией). Но способность биологов изменять генофонд индивида может, например, предоставить семье выбор: иметь мальчика или девочку, обществу — способствовать или подавлять рождаемость той или иной категории индивидов. Отсюда — опасная перспектива общественной организации, где все заранее предопределено для каждого индивида, с самого его рождения, в зависимости от его врожденных психобиологических способностей. Такое общество уже было описано Хаксли в «Лучшем из миров» (1932). Этические проблемы затрагивают также границы экспериментов над живыми существами, в частности над человеком: суд над нацизмом, имевший место в Нюрнберге в 1945–1946 гг. и позволивший затем ООН определить преступления против человечества, отметил среди главных статей обвинения биологические эксперименты, проводившиеся над живыми людьми. Наконец, поддержание жизни искусственными способами, иногда довольно длительное, у больных, прошедших через стадию комы, ставит этическую проблему определения жизни и смерти. См. Эволюционизм, Дарвинизм, Техника.