Закрыть девять отверстий, хранить внутри сердце и волю, отказаться от зрения и слуха, вернуться к незнанию, свободно парить за пределами пыльного мира и странствовать в области, не знающей никаких деяний, держать во рту инь, выплевывать ян, и чтобы все сущее при этом находилось в гармоническом согласии, — это благо.
Вот почему, когда дао рассеивается, появляется Благо. Оно переливается через край, и образуются милосердие и долг-справедливость. Милосердие и долг-справедливость устанавливаются — и дао и дэ разрушаются.
Дерево в сто обхватов срубают и делают из него жертвенную чашу. Обрабатывают резцом, расписывают зеленым и желтым, украшают золотом, извилистыми расписными узорами с драконами и змеями, тиграми и барсами. А щепки от дерева лежат в канаве. От жертвенной чаши они так же далеки, как прекрасное от безобразного, однако и чаша и щепки в равной степени утратили природу дерева[171]. Тот, у кого разум преступает меру, говорит цветисто, у кого благо выходит из берегов — поступает лицемерно. Совершенное цзин[172] погибает внутри, а обнаруживается это в речах и поступках. И тут неизбежно тело становится рабом вещей.
Тот, чьи поступки неискренни, заставляет свои частицы цзин устремляться вовне. Но частицам цзин есть конец, а поступки не имеют предела, и потому волнуется сердце, замутняется разум, корень приходит в смятение. Когда потеряло устойчивость то, что этот корень хранит, то вовне он вслед за общим мнением судит о проступках, а внутри из-за этого замутняет свой чистый разум. В таком случае развлечениям нет конца и нет ни мгновения чистого покоя. Поэтому мудрец внутри совершенствует искусство владения дао[173] и не украшает внешнего милосердием и долгом-справедливостью. Не знает, что сообщают ему глаза и уши, а странствует в гармонии духа. Подобные ему внизу проникают до трех источников[174], вверху исследуют девять небес, по горизонтали пересекают шесть пределов, сквозь пальцы пропускают тьму вещей. Это странствие мудреца.
Подобный же естественному человеку плывет в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу[175]. Мчится за пределами стран света, отдыхает в космическом пространстве. Возжигает десять солнц[176] и распоряжается ветром и дождем. Бог грома Лэй-гун у него в советниках, в слугах — Куафу, в наложницах — Мифэй, в женах — Небесная Ткачиха[177]. Между небом и землей что может остановить его волю?! Ведь пустота и небытие — жилище дао, равновесие и покой — основа дао. А люди насилуют свой разум, беспокоят свое цзин, мечутся и доискиваются во внешнем. Все это означает утрату божественного разума и потерю своего истинного обиталища. Так, намерзшийся носит двойную одежду и весной, а настрадавшийся от жары мечтает о прохладных ветрах и осенью. Болезнь внутренняя непременно отразится во внешнем. Так, ясень имеет цвет зеленого бельма, а улиткой вылечивают пучеглазие. Оба эти лекарства от болезни глаз. Тот же, кто без надобности будет их употреблять, непременно погасит зрение.
Средства, с помощью которых мудрецы держат в страхе Поднебесную, естественный человек никогда не употребит, а мудрецы никогда и не взглянут на то, благодаря чему достойные возвышаются над своим веком[178]. Так, в ямке от копыта быка, заполнившейся водой, нет места для карпа даже в один чи длиной. А на земляном холме нет и одного чжана строевого леса. В чем причина этого? В обоих случаях пространство слишком мало и не может вместить большого. Что уж говорить о не имеющем сердцевины! Его превосходство перед всем более явственно, чем различие между глубокой пучиной и высокой горой. Форма того, кто связан мнением века, оказывается в путах, а разум его попусту растрачивается, и не избежать при этом опустошения. Участь нести эти путы конечно же определена извне.
Люди в век совершенного блага сладко смеживали очи в краю, где нет границ, переходили в безбрежное пространство. Отодвигали небо и землю, отбрасывали тьму вещей, первоначальный хаос брали в качестве гномона и, взмывая, плыли в границах безбрежного. Мудрец вдыхал и выдыхал эфир инь-ян, а вся масса живого, ласково взирая на его благо, следовала ему в согласии. В те времена никто ничем не руководил, ничего не решал, в скрытом уединении все само собой формировалось.
171
Данный фрагмент представляет собой отголоски давней полемики, шедшей между даосами и конфуцианцами. Следы ее есть в «Чжуанцзы» (57, 177) и в «Мэнцзы» (Гаоцзы, ч. 1, § 1). Конфуций и особенно его последователи (в лице, в частности, Мэнцзы) настаивали на том, что человеческая природа необходимо нуждается в исправлении. Даосы, как всегда, отстаивали неприкосновенность как всей природы в целом, так и отдельных ее «вещей». И те и другие в этом споре использовали пример с жертвенной чашей.
175
176
По древнекитайским мифологическим представлениям, на небе живут
177
178
Здесь следует обратить внимание на различение