Я напортачил во всем. В первом заезде мне повезло – я шел с отличием. На что вовсе не рассчитывал (как это произошло, для меня – тайна). К тому времени, когда на очереди был финал, я решил заняться банковским делом, зная, что имеющихся у меня квалификаций все равно хватит... На последний круг я просто не пошел. Ну ее к черту, эту письменную работу... Мне не хотелось подставлять Уилбера, который был по ту пору моим руководителем и огреб немало тумаков в связи с тем, что он, мол, выгораживает меня. Может статься, и сам диплом с отличием был таким мягким, завуалированным способом побудить меня остаться – к чему Уилбер всячески меня подталкивал.
Но нет, я ушел (хотя ушел-то я недалеко). Ник, сидевший на скамейке запасных, воспользовался шансом и протиснулся на место, предназначенное для молодого блестящего философа, – правда, дальнейшим взлетом он обязан только себе... Я же... Твердыня финансового преуспеяния меня отторгла, и с высот несостоявшегося успеха я спланировал обратно в Кембридж, прах которого демонстративно отряхнул с подошв лишь несколько месяцев назад.
Своей специализацией я избрал ионийских философов-досократиков. Кто отдает себе отчет, что достаточно часа, дабы внимательно, без спешки, от корки до корки прочесть весь сохранившийся корпус их текстов?! Основополагающие труды большинства этих джентльменов чаще всего сводятся к горсточке уцелевших афоризмов. Чрезвычайно важные авторы, – первые, кто решился на авантюру с разумным мышлением, исток и корень всей науки и мысли, процветающих в университетах и оплачиваемых согласно тарифной сетке, и при этом благословенно краткие!
И это – все, на что ты способен?
Жизнь беглеца не так уж плоха. Вот уже сорок восемь часов, как я питаюсь горьким хлебом изгнания, – и покуда не жалуюсь. До тех пор, пока у меня есть деньги. Присваивая чужие средства, помните: делать это надо в крупных размерах – только при соблюдении данного условия вы сможете начать новую жизнь в роскоши. К сожалению, оставляя в стороне вероятность ареста или ликвидации – с чужими ликвидными средствами на руках, – у моей экзистенциальной ситуации есть еще один, слишком актуальный аспект: я подошел к той грани, за которой оценка вероятностей теряет свой смысл. Каково быть в бегах, если у организма исчерпан запас внутреннего хода?
Изгнание
О нет, не совсем. Франция – не место ссылки. За прошедшие годы мною поглощено столько французских вин, французской болтовни и французских текстов, что и сам я наполовину стал французом. Подвергся процессу внутренней галлицизации. Воистину я пропитан этой культурой больше, чем любой завсегдатай сих мест, однако в их глазах я лишь agrégé, жалкий соискатель! И это в единственной на весь мир стране, где принадлежность к философам – мне ведома ценность моей философской системы в мировом масштабе – дает право на блаженную праздность: сиди нога на ногу и созерцай. Я здесь на месте более чем где бы то ни было. Философам – как и всем, кто охоч до славы – греет душу вид уходящей вдаль дороги и благодарных слушателей.
Château Latour. Марочное вино. Вино, которое в три раза дороже моего обычного пойла. Не в три раза лучше – но лучше. Беда всех репутаций: они или непомерно раздуты, или несправедливо умалены; вы должны научиться молниеносной, как бросок кобры, оценке – лишь тогда вы будете знать, с чем имеете дело.
У меня есть деньги. У меня есть вкусовые рецепторы. Сейчас я открою дверь и войду.
* * *
Еще Бордо
Но рано или поздно приходится выходить.
Серое утро, нехарактерное для этого региона и этого времени года. Что-то в этой серости напоминает о Кембридже: она столь же угрюма и неизбывна. Почему кто-то решил основать первый из наших университетов именно там – выше моего понимания, это можно объяснить разве что злым умыслом. Умыслом человека, которому кашель клириков в туманных болотах звучал слаще музыки сфер. Тогда как трон учености пристало бы водружать разве что в Дувре: как можно южнее и ближе к стране с нормальным климатом и кухней.
Выйдя за газетой, я миную погребальную контору. Каждый раз, проходя мимо нее, я с трудом подавляю настойчивое желание войти внутрь и сдаться могильщикам.
Нельзя знать наверняка, когда придет твой черед, но я не могу не думать о том, что идущие мимо прохожие выглядят гораздо лучше меня: в них куда больше жара жизни. Я только и слышал от врачей, что, по их мнению, мне бы уже пора лежать в могиле. В результате сама мысль о визите к эскулапу стала вызывать у меня раздражение. Одно время меня забавляло наведываться к ним хотя бы ради того, чтобы вызвать у них некоторое смятение, предъявив им сам факт моего существования, однако и это развлечение потеряло свою остроту.
Мой док, занзибарец, начисто лишенный чувства юмора, отличался любовью к точным формулировкам. Он просто зациклился на том, чтобы его воспринимали всерьез. «Прощайте, – заявил он мне на пороге своего кабинета. – Думаю, это наша последняя встреча». Последняя отчаянная попытка врача подвигнуть пациента к некоторой воздержанности в пище. И ведь док оказался прав. Жить ему оставалось еще неделю. Его зарезала жена.
Я часто желал, чтобы мне удалось-таки урезонить мою печень. Неужели она не в состоянии понять, что, закрывая лавочку, тем самым перекрывает кислород себе же самой. У меня еще может быть какой-никакой шанс, что-то вроде отправки по новому адресу. Я не поручусь, что моя душа не предназначена к дальнейшему использованию – хотя бы в качестве вторсырья. И может, мое «я» смерти избежит, быстренько юркнув в какую-нибудь новую оболочку. Но – печень и ее союзники? Они держат курс на перераспределение атомов – однако вряд ли это перераспределение окажется в их пользу. Более всего меня потрясает, что и моему сердцу уготована та же участь. Его ждет гниение.
Монпелье
Ты вот знаешь, сколько весит пивная кружка? И я не знал. А засветил ею одному парню промеж глаз – судейские крючкотворы мне тут же все выложили, и про вес, и про все прочее!
Этой фразе я всегда отдавал должное: в ней сосредоточен истинный аромат бытового насилия. Услышать ее мне довелось в одной паршивой забегаловке на окраине Зеннора. Что-то потянуло меня вспоминать былые несчастья... Последнее время меня несколько беспокоит, что, заканчивая фразу, я уже не помню, с чего начал.
Хорошо, попробуем вернуться к началу. Покинув Бордо, я направился в Велен: виной всему Монтень. Не знаю уж почему, но мне стукнуло в голову навестить старика в его замке. В конце концов, я всегда знал – еще до того, как пуститься в дорогу, – что за четыреста лет я по нему соскучился. Хочется увидеть все своими глазами и прочее...
К тому времени, когда передо мной предстал Велен, я понял, что передумал: ловить тут было совершенно нечего. Старина Монтень не будет встречать меня в дверях хлебом-солью: «Ну, как тебе это? Правда, стоящая мысль?» Ничто не сулило здесь причаститься vita nova.
С автомобильной стоянки мне была видна башня, служившая Монтеню рабочим кабинетом. Почему я надеялся, что здесь будут буклеты для туристов? Группа посетителей меандром змеилась из калитки. Посещение Монтеневой обители принесет мне не больше радости, чем подъем на вершину Эйфелевой башни на своих двоих. Вид выставленной на всеобщее обозрение мебели, принадлежавшей покойным философам, ничего не говорит ни уму ни сердцу.
Вперед, в Кагор. Мне надо в Монпелье – но я сроду не бывал в Кагоре, так почему бы не сделать крюк? Я не надеялся, будто в Кагоре меня ждет что-то особенное, но, по-моему, всякое место стоит того, чтобы хоть раз глянуть на него собственными глазами: а вдруг там пламенеет десятиметровый огненный столп и всякому пришедшему к нему раскрывается тайна бытия – тайна, о которой мне до сих пор ни от кого не удалось узнать.
Машина, на которой я ехал, была моей любимой модели: «Rent-a-Car». Ехал, естественно, быстро. Покуда акселератор не выжат до предела, я чувствую за рулем дискомфорт. Некоторых это почему-то нервирует. Я заметил, что если у меня есть в машине пассажиры, стоит мне где-нибудь остановиться, их как ветром сдувает.