красив, что явился на свет дважды.
Говоря все это, один Клерик ласкал другого. Даже учитывая очарование
молодости, вид Клерикова тела был не из тех зрелищ, что тешит взор, – говорю
это, как ветеран всевозможных стриптиз-шоу в Амстердаме, Бейруте и Токио.
– Но... почему? – спросил я, сознавая, что вопрос мой выстраивается в
длинную очередь таких же, заданных до меня. Он неоригинален, как слон,
поддерживающий черепаху: всегда найдется как минимум три таких же.
– Потому что... Уверовавший... – ...живет уворованным разумом.
– Считая себя всемогущим... – ...ты и впрямь им становишься.
– Не дрожащим же тварям... – ...меня удерживать!
– Но чего ради. – Я никак не мог взять в толк, какой смысл близнецам
притворяться одним человеком – разве что это дает возможность появляться
только на половине занятий.
– Империя сфер... – ...мир созрел для того, чтобы в нем был только один
владыка – мы.
– Армии хватит и дня, чтобы... – ...обойти мир.
– Прочие империи пали... – ...под натиском внешних сил.
– Откуда им взяться теперь? Мир... – ...созрел.
– Один не может видеть... – ...сразу два пути. Двое – легко.
– Правитель должен вставать рано... – Мы никогда не спим.
– Десять лет на покорение Англии... – Десять лет – на покорение мира.
– А потом – к звездам... – ...потом – к звездам.
Ситуация из числа тех, когда мысль, что бы такое подобающее ответить,
если и крутится в голове, то – задним числом, но учтите: я был совершенно
обескуражен, оказавшись в чистом поле лицом к лицу не с одним, а -
сосчитайте-ка – сразу с двумя итифаллическими маньяками. Я обратился к опыту
прошлого, к фигурам великих садоводов идей вроде Аристотеля или Кинея,
пытавшихся отвадить монархов от привычки подминать под себя всю реальность,
до которой тем удавалось дотянуться, и приучить их несколько урезать свои
притязания завоевателей. Что ж, попробуем рассмотреть проблему.
– Так. Власть над мирозданием. Зачем она вам?
– Посмеяться.
Тут близнецы переглянулись – понять значение этого взгляда было легче
легкого: пора его кончать. Клерик сгреб меня за грудки и, пользуясь
преимуществом, которое давало мое недоумение и дополнительные две руки,
принялся меня душить.
Перед моим взором замелькали черные полотна – куда более убедительные,
чем картина в комнате у Клерика. Я попытался припомнить, сколько остается в
запасе времени у того, на чьей шее сомкнулись чужие пальцы, попутно
размышляя о том, что если еще какой-нибудь кембриджский дон окажется задушен
парой голых юнцов, его смерть будет всего лишь банальной тавтологией.
Но, видно, Клерик слишком часто выбирал это поле местом своих забав,
так как мое самосознающее «я» – последняя его частица, перед тем
как угаснуть, уловило звук полицейской сирены, доносящийся из-за живой
изгороди. Полагаю, булькающие звуки, вырывающиеся из моей глотки, заставили
полицию поспешить. Владельца поля явно заколебал тот факт, что кто-то раз за
разом срывает цветы удовольствия в его посадках. Первый и последний раз в
жизни я испытывал глубокую признательность к полицейским, которые волокли
меня в участок.
Нас бросили в соседние камеры и принялись выяснять нашу подноготную.
Сквозь окошко в дверце камеры Клерик злобным шепотом поведал о детстве,
проведенном ими в Зимбабве. Как у них не осталось там родных и они приехали
в Англию: двое в обличье одного. Как он потом планировал умереть и
воскреснуть, убив брата (интересно, не было ли брата у Иисуса...). Право
слово, диссимиляция эта стара как мир. Мне вспомнился раб Пифагора,
Залмоксис, собиравшийся убедить этих дуболомов из Траса в своем бессмертии,
запершись в тайном покое, а через несколько лет вновь явившись своим
согражданам.
Но все планы Клерика пошли прахом, стоило мне узнать, что он един в
двух лицах.
Бекширская свинина
Клерик нашептал мне еще кое-что: блюдо, которым он любезно угощал меня
в своей комнате, на самом деле было обдирным бродягой. Я полакомился голенью
Авиатора. Волокнистой. Обильно перченной. По полной программе.
Суббота
Что я могу сказать? Суббота состояла из положенного числа часов и
секунд. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться: Тулон еще не
провалился в тартарары. Жаль – это решило бы все проблемы.
Воскресенье
Поздно вечером: возвращение Юппа из Парижа. На лице у него было
написано: съездил он не просто так, в Париже что-то произошло. Что-то, о чем
ему не терпится рассказать.
– Удалось?
– Я провел с ней ночь, – подтвердил Юпп.
Если быть точным, ночь он провел у нее под кроватью – тоже способ
удовлетворить желание близости с возлюбленной: быть с ней рядом,
«вдыхать ее дыхание». Убедившись, что она ушла на дежурство, Юпп
забрался в квартиру, чтобы провести целую ночь под тахтой в спальне. Он
затаился там, недвижим и нем, вникая в сопение, бормотание, покашливание
своей пассии. Когда в спальню проникли первые лучи зари – лучшей зари в его
жизни, – он понял: ему хочется хоть словечком перемолвиться с возлюбленной.
Дождавшись, когда она закроется в ванной, Юпп выскользнул из квартиры и
позвонил в дверь.
– Мы с вами встречались... Двадцать лет назад... Извините, что я вам
надоедаю: все это время я думал только о вас.
Они отправились завтракать.
– Она вспомнила тебя?
– Нет.
– А она знает, кто ты такой?
– Думаю, да.
– Ты еще будешь с ней встречаться?
– Нет. Хватит и раза. Не забывай: сейчас достаточно одной кости, чтобы
нарисовать динозавра – во всей красе. Для воспоминаний мне хватит и этого
завтрака.
Он показал фотографию: они сидят за столиком.
– Отгадай, сколько лет мы знакомы?
Это было правдой: ее и его взгляд – они были неотличимы, казалось, это
взгляд одного и того же человека.
– Мы есть все мгновения нашей жизни. Это – одно из мгновений. Я могу
писать мемуары. Мне хватает того, что она есть в этом мире.
* * *
– Чай с молоком или без? – спросила Сесиль.
Кроме этой фразы, все, что я слышал от нее за вечер, было бесконечным
нытьем. Воспитанность отнюдь не мешала ей плакаться в жилетку. Запас ее
причитаний значительно превышал запасы нефти у арабов. Что ж, для этого у
нее были резоны: семью Сесиль трудно было назвать благополучной.
Тринадцатилетний сын затих в углу с выражением человека, знающего, что ему
осталось подождать всего несколько лет – и тогда он сможет влиться в ряды
эскадрона смерти. Параллельно он азартно ждал и другого: когда же ему
предоставится следующая возможность погасить окурок о свою семилетнюю
сестрицу.
Мать Сесиль не удостоила нас присутствием – она давно уже не спускалась
из своей комнаты, где дни и ночи напролет только и делала, что играла с
компьютером.
– В тот самый день, когда ей стукнуло шестьдесят пять, она объявила:
«Я тяжко трудилась всю мою жизнь. Тяжко трудилась, чтобы вырастить
тебя, тяжко трудилась, чтобы поддерживать твоего отца, тяжко трудилась,
растя внуков; я сделала больше, чем кто бы то ни было, теперь я собираюсь
проводить время за компьютером, играя в игры».
Чистюля муж давно умыл руки и отстранился.
Жослин бросила на меня умоляющий взгляд: прости-но-будь-снисходителен.
Я вовсе не скучал, а просто изучал кабинет, отделанный деревом «под
зебру». Сесиль была просто прелесть.
* * *
Не надо мне было садиться в машину, ох не надо! Но я сел: кто бы шепнул
мне, что в этот день лучше воздержаться от дальних поездок, кто бы рассыпал
угли, на которых можно обжечься, кто бы намекнул на то, что я рискую
получить послание, начертанное чернилами, которыми обычно пишут свои шедевры
киллеры... А так – с чего бы отказываться от поездки? Я просто послушался
Юппа, когда он предложил: «Поехали на футбол».