и как спознались Аполлоний с Варданом и о чем беседовали (30—32)
30. Явился Аполлоний, окруженный толпою, — таковым способом полагали царедворцы уважить царя, ибо успели уже разузнать, что он обрадовался гостю, который, впрочем, проходя по царским палатам, отнюдь не глазел ни на какие диковины, но словно продолжал шагать привычной дорогой и даже подозвал Дамида, заведя с ним такую беседу: «Ты давеча спрашивал меня об имени той самой уроженки Памфилии, которая якобы была в дружбе с Сафо и в песнопениях во славу Артемиды Пергейской[40] сумела совместить эолийский лад с памфилийским»[41]. — «Спрашивать-то я спрашивал, — отвечал Дамид, — но ты мне ее имени не назвал». — «Верно, дружок, зато я растолковал тебе ключи и названия этих песнопений, а также способ, посредством коего эолийский лад видоизменяется, достигая высоты, присущей памфилийскому ладу, — но затем у беседы возник какой-то иной предмет, так что и ты уже не спрашивал меня более об имени сочинительницы. Так вот звали эту премудрую жену Дамофилой, и рассказывают, будто она, подобно Сафо, имела сношения с девицами и слагала любовные стихи, а также и храмовые песнопения, из коих одно, а именно посвященное Артемиде, переделано ею для пения на сапфический лад». Насколько мало был смущен Аполлоний близостью царя и великолепием царских покоев, явствует из того, что он не почитал все это достойным даже и мимолетного взгляда, но продолжал беседовать о вещах посторонних, глазом не поведя на окружающую его роскошь.
31. Преддверие храмового чертога было обширно, так что царь уже издали приметил вошедшего Аполлония и тут же, обратясь к свите, сказал, что узнал его, а когда тот наконец приблизился, громогласно воскликнул: «Вот он, тот самый Аполлоний, о коем Мегабат, брат мой[42], говорит, что видел его в Антиохии, где был он предметом восхищения и преклонения для всех, взыскующих добродетели, — точно таким изобразил его тогда Мегабат, каковым вижу я его ныне!». Когда Аполлоний подошел к царю с приветствием, тот, обратившись к нему по-гречески, пригласил его вместе свершить жертвоприношение, а намеревался он жринести в жертву Солнцу чистопородного белого нисейского жеребца[43], увешанного побрякушками, словно для триумфального шествия. «Ты, государь, жертвуй по-своему, — возразил Аполлоний, — а мне позволь сделать это по-моему». И затем, зачерпнув горсть ладана, он воззвал: «О Гелиос, пошли меня в дальние края, любезные тебе и мне, — да повстречаю я мужей добрых, да не узнаю злых, и они меня да не узнают!» Промолвивши так, он бросил ладан в огонь и пристально следил, высоко ли вздымается дым, сильно ли чадит пламя и на сколько разделяется языков. Наконец узрев в чистоте огня доброе знамение, он обратился к царю: «Свершай жертву, государь, как велят тебе отеческие обычаи, а мои обычаи ты узрел».
32. Затем он удалился, дабы не приобщаться к кровавому жертвоприношению, но по окончании оного воротился и вновь заговорил с царем: «Вполне ли ты, государь, владеешь греческим языком, или знаешь его лишь настолько, чтобы уметь объясняться и не показаться неучтивым, ежели явится к тебе в гости эллин?» «Я вполне владею греческим языком, равно как и местным, — ответил царь, — а потому говори, что хочешь — по всей видимости, именно ради этого ты и задал такой вопрос». — «Да, ради этого, а стало быть слушай. Главная цель моего путешествия — посещение индусов, однако и вашу страну не хотел я обходить, ибо был наслышан о тебе, а ныне вижу, что ты и вправду таков вплоть до ногтей. Притом надобно мне познать премудрость, изощренную в этих краях попечением магов, ежели они и впрямь столь сведущи в божественных предметах, как о них рассказывают. Для меня же вся мудрость — от Пифагора Самосского, ибо от него научился я почитать богов, как видел ты давеча, от него же научился я знанию о божествах видимых и невидимых, от него и мой дар беседовать с богами, от него и эта моя одежда, сотканная из земной шерсти, не состриженной с овцы, но чистой и невиннорожденной, ибо она — дар земли и воды, а имя ей — лен. И волосы я не стригу по завету Пифагорову, и от животной пищи воздерживаюсь, наставленный его мудростью. Поэтому в пирах, праздности или роскошестве не сумел бы я сделаться товарищем ни тебе, ни кому другому, однако сумел бы помочь в разрешении неразрешимых вопросов и тягостных сомнений, ибо ведомо мне не только должное, но и грядущее». Вот так, по словам Дамида, говорил Аполлоний, который изложил это же самое в собственноручном послании, — да и многое другое, высказанное прежде в беседах, впоследствии запечатлел он в письмах.
40
...во
41
42
43